Иэн Макьюэн: Машины как я [litres]

В этот момент зазвонил телефон на столе. Тьюринг снял трубку, вслушался, нахмурился.

– Томас… Да. – Он провел ладонью по губам и продолжил слушать. – Что ж, я тебя предупреждал…

Он отвлекся от телефона, взглянул на меня или сквозь меня и взмахом руки приказал мне оставить его одного.

– Я должен ответить на звонок.

Я вышел в коридор и прошел подальше, чтобы не слышать разговора. Меня покачивало и мутило. Иначе говоря, меня мучила вина. Он увлек меня своей личной историей, и мое самомнение взыграло. Но это была всего лишь прелюдия. Как только я размяк, он проклял мой материализм. Это меня пронзило. Точно лезвие. И я сам заточил его своим пониманием. Адам обладал сознанием. Я долгое время склонялся к такому взгляду, а потом для своего удобства отбросил его и сделал дело. Я должен был сказать Тьюрингу, как мы тосковали по Адаму, как Миранда плакала. Я забыл упомянуть его последнее стихотворение. Как близко мы наклонились к нему, чтобы расслышать. Потом, оставшись одни, мы вспомнили его и записали.

Телефонный разговор с Томасом Ри все никак не заканчивался, и я отошел подальше. Я начал сомневаться, что смогу снова взглянуть в лицо Тьюрингу. Он высказал свое суждение сдержанным тоном, но не сумел скрыть презрение. Что за мучительное чувство – испытывать ненависть и отвращение человека, которым ты так восхищаешься. Лучше уйти не прощаясь, прямо сейчас. Машинально я засунул руки в карманы в поисках мелочи на автобус или метро. Всего лишь несколько медяков. Я потратил последние деньги в пабе на Мюзим-стрит. Мне придется идти пешком до Воксхолла, чтобы забрать арендованный фургон. Но я обнаружил, что у меня в карманах нет ключей от него. Если я оставил их в кабинете Тьюринга, я не собирался возвращаться за ними. Я понял, что должен уйти до того, как он закончит телефонный разговор. Какой же я был трус.

Но я оставался на месте, сидел в оцепенении на скамейке, уставившись в открытую дверь напротив, пытаясь понять, что это значит – быть обвиненным в попытке убийства, за которое меня никогда не привлекут к суду.

Я достал телефон и увидел сообщение Миранды: «Успех с апелляцией! Жасмин только что привезла Марка. В плохом состоянии. Лупил меня. Пихался, ругался, не разговаривал и не давал дотрагиваться. Теперь припадок истерии. Полностью оттаял. Приезжай скорей, любимый, М.».

Нам предстояло выяснить, сколько времени понадобится Марку, чтобы простить Миранду за ее долгое отсутствие в его жизни. Я почувствовал странное спокойствие при этой мысли и обрел уверенность. У меня был долг. Безотносительно моих забот. Ясная, отчетливая цель – вернуть Марку тот взгляд, которым он посмотрел на меня, когда собирал пазл, беззаботно обнимая Миранду за шею, вернуть ему то щедрое пространство, где он снова сможет танцевать. В уме неожиданно возник образ монеты, которую я когда-то держал в руке, в виде Филдсовской медали, высшей награды для математиков, со словами, которые приписывались Архимеду: «Поднимись над собой, и постигнешь мир».

Прошло не меньше минуты, прежде чем я осознал, что смотрю в дверь лаборатории, где стояли столы из нержавеющей стали. Казалось, я был там очень давно. В другой жизни. Я встал, постоял, а затем, отбросив все мысли о правилах и допуске, вошел и направился к столу. Длинная комната, с мешаниной трубопроводов и кабелей под потолком, была по-прежнему ярко освещена и безлюдна, не считая единственного лаборанта, занятого чем-то в дальнем конце. С далеких улиц доносились звуки сирен и неразборчивое скандирование. Кому-то или чему-то пора уйти. Я медленно, беззвучно пошел по полированному полу. Адам все так же лежал на спине. Кабель питания, тянувшийся по полу, от него уже отключили. Голова Чарли Паркера исчезла, и я был рад. Мне не хотелось находиться под ее пристальным взглядом.

Я встал рядом с Адамом и положил руку на лацкан его пиджака, над тем местом, где должно быть сердце. Хорошая ткань, отметил я непроизвольно. Я склонился над столом и всмотрелся в незрячие мутно-зеленые глаза. У меня не было никаких конкретных намерений. Иногда тело лучше разума знает, что делать. Наверное, я подумал, что нужно простить его, несмотря на вред, который он причинил Марку, в надежде, что он или преемник его памяти простит Миранду и меня за наше ужасное дело. Преодолев секундную нерешительность, я наклонился к его лицу и поцеловал мягкие, совершенно человеческие губы. Мне представилось легкое тепло его плоти и как он касается моей руки, словно желая удержать. Я распрямился и замер у стального стола, не желая уходить. Неожиданно улицы внизу затихли. А над моей головой рокотали и ворчали коммуникации современного здания, словно живой зверь. На меня навалилось утомление, и я ненадолго закрыл глаза. И испытал миг синестезии: спутанные фразы, разрозненные импульсы любви и сожаления сделались струящимися завесами разноцветного света, которые соскользнули, сложились и развеялись. Я мог бы без смущения обратиться к умершему вслух, чтобы выразить свою вину в словах. Но я ничего не сказал. Это было слишком запутанно. Следующий этап моей жизни, несомненно, самый ответственный, уже начинался. А я чересчур медлил. В любой момент Тьюринг мог выйти из кабинета, увидеть меня здесь и продолжить разнос. Я отвернулся от Адама и быстрым шагом, не оглядываясь, прошел через лабораторию. Я пробежал по пустому коридору, нашел аварийную лестницу, спустился по ней на улицу, шагая через две ступеньки, и пошел через Лондон на юг, к своему беспокойному дому.