Юрий Никитин: 2024-й

Сейчас хирург спокойно и с самым деловитым видом занимался своим делом, две медсестры попеременно, а иногда и обе, трубками то ли забирали кровь, то ли вводили обеззараживающую жидкость, я смотрел снизу в их нависающие надо мной раздутые ноздри и старался понять, у женщин волосы в этих трубах не растут или их как-то уничтожают в зародыше, ну не бывает таких идеально чистых дыр. Можно скользить взглядом по внутренней стороне долго, до самого мозга… хотя зачем он такой куколке, что дразняще так это прикасается мягкой грудью к моей голове, молодец, отвлекает, у меня воображение уже разыгралось, пытаюсь представить, это у нее такой напряженный сосок или же…

Потом пришел еще один, я видел четыре двигающиеся руки, слышал треск надрезаемой кожи, потом долбили сам череп, однако боли все еще нет. Я начал было засыпать, но красивая медсестра с предельно низким декольте, откуда вот-вот выпрыгнут вот такие, завела со мной хитрый разговор, прямо сейчас разденется, я вяло отвечал, но интерес не дал заснуть довольно долго, а когда я решил, что сдаюсь и посплю, из-за головы донесся бодрый голос:

— Все! Взбодрите пациента.

Снова укол, я ощутил, что мозги и все чувства начинают как бы просыпаться, освежаться. Медсестра улыбается игриво, я снова подумал, что можно бы ее как-то, сама напрашивается, а штучка еще та, меня в это время осторожно трогали, помогли вылезти из кресла.

Второй хирург исчез, а первый сказал довольно:

— Вот зеркало.

Его притащили специально, огромное, почти в рост. Я придирчиво осмотрел левую сторону головы, в одном месте торчат мокрые волосы, еще не высохли от промытой крови. Шов настолько умело запрятали в волосах, что прямо косметическая хирургия.

В дверях появился Корневицкий, на лице странное выражение, спросил шепотом:

— Ну как? Что-нибудь чувствуешь?

— Ничего, — ответил я разочарованно.

Хирург сказал, защищаясь:

— Погодите, организму надо принять инородный предмет! Мы сделали все, что могли, но можем не слишком много. Через два-три дня увидим, что получилось.

Корневицкий напомнил:

— Вы обещали уже к концу дня!

— Да, — ответил хирург. — Как только отойдет анестезия, сигналы ломанутся, как стадо к водопою. Но пробьются ли… Там та-а-а-ака-а-а-ая стена! В общем, ждем.

Алёна появилась очень не скоро, мне показалось, что прошло несколько часов. Я спросил шепотом:

— Почему так долго?

Она ответила так же тихо:

— Мне делали после тебя. Думаешь, много таких хирургов?

— Эх, — сказал я с досадой, — лучше бы тебе сперва.

— Почему?

Я отмахнулся:

— А вдруг он устал на мне и что-нить не так сделал тебе? Руки дрожат или еще что!

Она сказала тихо:

— Спасибо. Ты не сторонник равноправия, верно?

— Как и Корневицкий, — ответил я. — Мне он ручку не целовал!

Она слабо усмехнулась:

— Знаешь, мне сказали, что можно ехать. Все равно раньше, чем завтра, ничего не ощутим. Должно зажить, зарасти, ощутить, что нейроны и провода к чипу — одно и то же…

— Хорошо, — сказал я. — Только рад, если можно. Едем ко мне?

Она устало покачала головой:

— Давай лучше я к себе, ты к себе.

— Как скажешь, — ответил я.

Корневицкий на всякий случай отрядил две машины сопровождения, но я без всяких приключений добрался к дому Алёны, высадил, развернулся и так же быстро, дав задание навигатору, прибыл к себе.

Автомобиль остался в подземном гараже, я поднялся оттуда на лифте сразу на свой этаж, сварил себе кофе, после чего свалился в постель и заснул, не раздеваясь.

Сон был мучительным и тягостным. И хотя отходил не наркоз, а нечто иное, совершенно безвредное и без последствий, но хотя бы во сне последствия меня настигли. В предельном отчаянии я стоял на балконе своей квартиры на двадцать четвертом этаже и всматривался в темноту внизу. Там асфальт, узкая полоска земли с предполагаемой зеленью, утоптанная подошвами до прочности гранита…

Я знал четко, что я сплю и нахожусь в кошмаре, но знал и то, что если соступлю с перил в ту сторону, то умру не только здесь, но и наяву.

Черное отчаяние все сильнее охватывало меня, как вдруг ощутил тонкую струйку сочувствия, тепла, дружбы и горячей поддержки.

А следом накатил мощный поток, что разом превратился в океан понимания, захлестнул меня с головой. Я купался в теплом свете, здесь мой мир, здесь не нужно прятаться со своими мелкими грешками, которые кажутся постыдными только мне самому, а вообще-то ерунда, у всех какие-то грешки, что и не грешки, даже не комплексы, а так, мы же в телах обезьян, это все они, гады, так что прощаем друг другу всю ту хрень, что невольно думаем и к чему подсознательно стремимся, это всего лишь мелкие пятнышки на сверкающем, как огромное солнце, чувстве объединяющей нас любви и глубочайшем взаимопонимании.