— Местами. А это очень плохо?
— Вовсе нет. При правильном использовании это… ну, не то чтобы приятно… — Она беспомощно раскинула руки. — Говорить о музыке — дело, в лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для меня, любовь моя, или мне придется попробовать продраться сквозь ваши описания?
Он неуверенно пропел первых три ноты своей пьесы — зная, что их звучание не имеет ничего общего с тем оркестром, который гремит в его голове — но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв на синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило, но безжизненно, и совершенно не походили на то, чего хотел он.
— Хорошо, я сыграю их богаче — как мне это представляется, и посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она повернула несколько ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.
— Это более похоже. Но все еще не то.
— Не отчаивайтесь, — сказала она, указывая рукой на панель циферблатов рядом с собой. — Каждый из них дает иной вариант — поодиночке или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний бесконечно. Так что где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?
При повороте ручки в одном направлении звук сделался прозрачнее, в другом — в нем появилась медь, намек на трубы.
Он уселся. На этот раз было еще ближе к его замыслу, но всего богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил ее покрутить ручку туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство увеличилось. Но чего-то не хватало.
Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее за плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но…
Как в лихорадке, он уселся на сиденье рядом с ней и потянулся к ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.
— Вы не возражаете? — спросил он. — Гораздо легче сидеть здесь и поворачивать их самому.
Она похлопала его по плечу.
— Ну и простофиля же вы, — рассмеялась она. — Я уже четверть часа пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы добиться того, что получилось? Эта история о Бетховене — ложь.
— Ну и что мы будем делать?
— То, что будете делать _в_ы_ — это экспериментировать с этой машиной, а я — помогать вам и объяснять, как добиться того, чего вы хотите. Когда вы это закончите, я сыграю вам результат. Поверьте: я слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь и описывать мне музыку. А теперь — _п_о_й_т_е_!
Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку вошел в комнату и поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами и кофейник. Барнум все еще пел, а синтезатор подпевал ему.
Барнум выплыл из своего творческого транса, ощутив, что что-то повисло в поле его зрения и мешает ему видеть клавиатуру. Что-то белое, дымящееся, на конце длинной…
Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он взглянул ей в лицо; она тактично промолчала.
Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли буквально слились в единое существо. Да так и должно было быть, потому что музыка, которую пытался продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им обоим. А теперь он оторвался от своего партнера — настолько, что разговор с ним стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.
— Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?
— Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.
— Послушай, отчего бы тебе не освободить кисти моих рук? Было бы гораздо легче крутить эти рукоятки: лучшее ощущение, понимаешь? Кроме того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку, если она не чувствует мою.
Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку, вздрогнув от непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих прений не заметила; да и длились они лишь секунду.
Когда жидкость попала в горло, ощущение было как от взрыва. Он поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.
— Полегче, друг. Для того, чтобы пить такое горячее, нужно, чтобы нервы привыкли.
Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало время сделать перерыв, и он не мог вернуться к музыке. Она заметила это и расслабилась; взяла бутерброд и стала есть с таким видом, как будто умирала от голода.
Читать дальше