Евгений Красницкий: Богам – божье, людям – людское

– Кто? Я? – Сучок пощупал скамью, на которой сидел, и отрицательно покрутил головой. – Не, я не кручусь.

– Да не ты! Стол! – Обозный старшина склонился к столешнице и с хлюпаньем втянул вытянутыми в трубочку губами лужицу пролитой браги. – Или весь дом… или это… вообще все! Вот, опять пролил.

– Э-э-э, Серафимушка, не бывать тебе плотником… целкости должной нет. Это тебе не с луку стрелять, тут таинством владеть надобно!

– Э? – Бурей озадаченно поскреб в бороде. – Каким таким таинством?

– Ага! Так я и рассказал! – Сучок приосанился и попытался придать себе неприступно-загадочный вид, но получилось неубедительно из-за застрявших в броде прядей квашеной капусты. – Таинство… оно… Выпьем!

– Не буду!

– Ну, не хочешь… как хочешь! – Сучок пренебрежительно махнул рукой. – Я и один могу… А почему?

– Ты меня обидел!

– Я?!! – изумился Сучок. – Да ни в жизнь! Серафимушка! Да ты ж тут единственный человек, который в своем уме! Все ж остальные дикие какие-то, сущие звери! И дети у них… Вон на Младшую стражу глянешь – жуть берет! Так и мнится, что бабы их прямо в доспехе рожали! Корней, ну прямо… как его? А! Скимен рыкающий! Ратники его – смерть ходячая! Архи… Ахри… страх… Староста ваш! Как глянет! Как глянет… и баба у него лучница! Да что там ратники! Обозники-то! Илья… недавно мне такое сказанул… Я чуть портки не потерял! Твое воспитание, между прочим, Серафим…

– Э? Мое? – Бурей ненадолго задумался, а потом подтвердил: – Да! Мое! А чего сказанул-то?

– Чего, чего… – Сучка аж передернуло от воспоминаний. – Я ему по чарочке принять предложил, он говорит: «Некогда. Дел много». Нет, ты представляешь себе?!!

– Ой… Ик. – Бурей прикрыл рот ладонью и вытаращился на Сучка. – Не-е, Кондраш, он, пока у меня был, никогда… Это его там испортили!

– Точно! – Плотницкий старшина упер в Бурея указующий перст. – Ох, мудер ты, Серафим Ипатьич, ох, мудер, как все прозрел! Истинно, истинно, вертеп там бесовской! И Михайла, в любомудрии погрязший, и мать его… это самое… с Рудным воеводой… и греха не страшится! И Юлька…

– Гр-р-р! Ягодку не трожь!!!

– Так я ж и объясняю… Михайла так прямо при всех и сказал: «Бурей – добрейшей души человек!» Уж ему ли не знать? Так и говорит: «Добрейшей души!» И все соглашаются! Да и как не согласиться? Я всяких в своей жизни видал… с князьми, как с тобой, разговаривал, а такого, как ты, ни разу не встречал!

– Ну… ты уж совсем… – Бурей опять ухватился за кувшин, но обнаружил, что чарки полны. – Прям… тебя послушать, так и…

– И скромный! – подхватил Сучок. – И набожный! И… давай, Серафимушка, за тебя! Дай тебе Бог здоровья!

Друзья опрокинули по чарке, Бурей захватил жменю квашеной капусты и смачно захрустел, а Сучок, нюхнув корочку хлеба, продолжил:

– Я ж тут было уже совсем затосковал, народ-то все вокруг дикий, видом страхолюдный… даже зверообразный! Прямо сыроядцы какие-то! Нет, на вид-то они даже и благообразны… некоторые, но в душе-то! Ты представляешь? Я ему в морду со всей мочи, а он смотрит так, будто неприятно ему, что я руки перед тем не помыл!

– Гы-ы-ы! Это у нас умеют!

– Вот именно! И вдруг ты! Посреди всего этого ужаса! Такая же, как я сам, душа неприкаянная. Ну, признайся: ты ведь тоже почуял? А? Ну, почуял же? – Сучок сжал ладони перед грудью и умилился: – Как ты меня тогда об забор! Ласково, даже не сломал ничего!

– Ну уж… ласково… – засмущался Бурей. – Скажешь тоже… неприкаянная.

Застенчивость настолько не вязалась с внешним видом обозного старшины, что Сучку стало его жаль и захотелось сказать что-нибудь ободряющее.

– А за Юленьку ты, Серафим, не беспокойся! Она сама кого хочешь… Вот у меня один дурень ее как-то дурным словом помянул, так тут же, не сходя с места, себе обухом по пальцу и звезданул! Чуть не в лепешку разбил!

– Гы-ы-ы! – тут же развеселился Бурей. – А ты говоришь: «Таинство! Целкость!» Гы-ы-ы!

– Да! Таинство! – взвился Сучок. – Если хочешь знать, у нас в Новгороде-Северском любой из моей артели… Ну, вот случается, что выпить страсть как охота, а нечего! И тогда мы идем в кружало и бьемся там об заклад… на выпивку, само собой. В мах, из-за плеча, рубим топором мухе лапки. А муха жива остается! Только муху покрупнее надо брать – работа все-таки тонкая. А еще лучше овода – он на вид муха мухой, только серая, но не в пример нажористей.

– Мухе? Ноги?

– Ага!

– Топором?

– Им, родимым!

– Врешь!

– На, смотри!

Сучок сунул Бурею под нос указательный палец левой руки с искривленным, бугристым, изуродованным давним ранением, ногтем.