Гай Себеус: Эмоциональная диверсия

Высказавшись, отъехал на безопасное расстояние, потому что Перегрин горестно встрепенулся:

– Как могу я быть спокоен, если ты совершенно по-дурацки привлёк внимание всей деревни своими никому не нужными воплями? В то время как надо было только забрать ребёнка, чтобы никто этого не заметил! Забрать! И всё!

– Так тебе нужен младенец?

– Да! Мне казалось, именно для этого мы туда и ехали!

– Тогда я неправильно понял тебя. Надо было ясней высказываться! А то бубнит еле-еле!

– Я ж просил тебя. Ты денег хотел за это. Куда ясней?

– Я денег просил за проведение первичного обряда посвящения твоей дочери в Белоглазые таны. Что и сделал. Весьма достойно сделал, заметь, несмотря на опасность!

– Чего-чего? Какие там ещё «таны»?

Возница закатил глаза.

– Боги! Зачем вы наделяете немереной милостью тех придурков, которые всё равно не в состоянии оценить ваших даров?

– Ах, ты гад! Ты ещё и увиливаешь? – Перегрин бросился на него с кулаками. Но забыл о собственных ранах. Он свалился с коня с таким звуком, что можно было предположить, что встать ему уж не придётся.

Возница молча постоял над ним, однако помогать не стал: захочет – сам встанет. Выживать должны сильнейшие. А доля слабаков – освободить зря занимаемое место.

Невозмутимо разжёг костёр и достал припасы из засмоктанной сумки, привязанной к седлу. Он долго сидел, размышляя в одиночестве, раскладывал на листах лопуха поджаренный сыр. Потом, уловив шевеление, заговорил.

– Глупец! Зачем тебе этот назойливый пискун? Я могу дать тебе подобных дармоедов из собственной семьи – сколько хочешь!

– Зачем мне твои? Мне свой нужен!

– Ты же собирался идти дальше на север! Как ты думаешь идти с грудным младенцем на руках? И себя измучаешь и его не сохранишь – всё равно не выживет! А там, в деревне, его вырастят, выкормят, там женщины его поднимут – будь уверен, этому ребёнку умереть не дадут!

– Для чего он им?

– Кто их знает! Скорей всего, для продажи.

– А тем, кто купит, для чего?

– Детей покупают для разных целей, – уклончиво проговорил Возница. А про себя подумал: «Лучше с тобой не обсуждать, для каких. А то ведь с таким бешеным бугаем* потом не совладать будет!»

– Это единственное, что осталось у меня от жены, – послышался еле слышный голос. – Я хочу забрать его.

– А-а. А я думал…

– Что ты думал? Что ты мог думать? – бессильно рыдал Перегрин, с трудом ворочаясь и усаживаясь. – Откуда ты узнал, где ребёнок?

– Ночью сбегал, разнюхал.

– Что ж ты меня не мог взять?

– Ты весь изранен. Не хватит сил превратиться.

– Во что превратиться?

Возница со вздохом уставился на собеседника, терпеливо, как с неразумным, продолжил.

– Перстень тебе зачем? Для украшения?

– Мать на память при расставании дала. Я ж тебе говорил.

– И у тебя никогда своего такого не было?

– Были. Разные. Такого не было.

– А мать, когда перстень передавала, не рассказала, зачем он?

– Ничего такого она не говорила.

– Интересно. Что же мне с тобой делать? Навязался ты мне на шею, не скинуть теперь! Видно, причина была, раз мать ничего не объяснила. Интересно только, что за причина? Дай-ка мне его!

Перегрин с трудом стащил перстень с узловатого пальца. Отдавая, чуть помедлил, точно увидел впервые.

Мощный, реальгарового окраса волчара будто дыхнул смрадом хищно оскалившейся пасти…

*Бугай – большой, громоздкий человек, похожий на быка.

Базарный денёк выдался замечательный.

Лучшие базары побережья традиционно были всё-таки в Тан-Амазоне. Даже несмотря на то, что самих амазонок уже не было, и восстанавливать город после того, как море отхлынуло с него, было почти некому. Осталось несколько увечных-калечных, вынужденно отбившихся от своих. Они всем и заправляли.

Однако на удобстве центральной площади это почти не сказалось. Каменные ступени амфитеатра окружали её так же, как и прежде.

Только новые водоросли, заселившие камни и закрепившиеся в щелях и впадинах, придавали ступеням красноватый оттенок. Амазонки любили красный цвет, поэтому новому украшению амфитеатра было обеспечено благоденствие.

Возница усадил Перегрина на каменную скамью повыше и поближе к выходу, строго наказав, не снимать шапку. Такую же уродливую, как у него, только почище. И пока тот боролся с одышкой и бережно растирал повязку на срастающихся рёбрах, метнулся в толпу и вернулся с бурдючком тана и горкой печёной рыбы, завёрнутой в большой блин.