Через несколько часов оба корабля отбуксировали через море желчи ближе к пасти Эхинея. Эйвинд и Грог остались на борту корабля девы-бестии, а Сигрида и Седка держались пираток. Китовые усы висели в отдалении, как блестящий занавес. Было слышно, что снаружи шумит море.
– Сначала надо поднять чудище, – негромко проговорила Святая. – Халуд?
Джинния натянула тёмный изогнутый лук, так что он почти превратился в полную луну, и запалила стрелы от своего живота; потом выстрелила прямо в нёбо киточерепахи. На миг показалось, что стрела растаяла в тумане без единого звука. Но вдруг раздался негромкий стук, которому ответило эхо, и тварь, застонав от боли, начала подыматься сквозь воду, чтобы уничтожить причину неприятных ощущений.
– С чего мы взяли, что они вылупятся? – прошептала Седка, вцепившись в руку Сигриды, чтобы успокоить колотящееся сердце.
Святая, выглядевшая мрачной и счастливой одновременно, вытащила кинжал из ножен, привязанных к бедру.
– Мы не позволим им канителиться. Скорлупа должна быть достаточно тонкой, чтобы они смогли её пробить изнутри… Значит, мы можем пробить её снаружи. Добудь себе нож, девочка.
Грог крикнула Эйвинду, чтобы тот подтащил её к борту корабля, и начала разбивать желуди-яйца, бросая гарпуны. Каждое живое существо на «Непорочности» рубило, царапало, резало, разбивало яйца. Халуд касалась пальцами то одной скорлупы, то другой, и те окутывались оранжевыми язычками пламени. От болезненного треска Седку чуть не стошнило, а запах был ещё хуже – как мясо с душком. Поначалу дело шло медленно, и лишь несколько чёрных птенцов выпрыгнули из своих раковин. Но затем пасть Эхинея заполнил шелест тысяч крыльев, который удваивался и утраивался эхом, превращаясь в ревущий гром.
Первой рассмеялась Святая, её примеру последовала джинния. Они видели, и вскоре это увидели все, что огромная стая ворон поднимается из разрушенных морских желудей, шумно хлопая огромными крыльями, будто переворачивая страницы. Всё больше и больше их самостоятельно пробивали скорлупу, желая присоединиться к братьям и сёстрам. Бесчисленные крылья колотились о стену из китового уса, сводчатое нёбо и щёки темницы. Пасть заполнилась ими, словно глотком испорченного вина, и монстр от ярости взревел – от этого гортанного звука открылась бы земля.
И она действительно открылась. Сначала между челюстями Эхинея возник маленький зазор: ослепляющий луч света прорезал пространство между двумя кораблями. Луч превратился в поток, когда рот открылся шире и море ринулось внутрь, сверкая синим, серым и белым; волны ударили в борта кораблей. Команда «Непорочности» ответила слаженным радостным хором и подняла все паруса; Эйвинд в одиночку управлялся с такелажем другого корабля. Когда море вновь потекло внутрь, они оседлали волну и выехали на ней к солнцу и миру.
Вместе с ними из пасти Эхинея рванулись тысячи блестящих чёрных ворон, опережая корабли и следуя за ними, взмывая вверх и разлетаясь в стороны из пасти кита, как выдох тёмных ангелов. Хлопанье их крыльев было подобно картечи; солнечный свет заставлял их перья мерцать тёмно-фиолетовым цветом на фоне бледного неба. Монстр застонал, почти всхлипнул, и снова нырнул, а корабли устремились прочь от него, и их паруса были до отказа наполнены ветром.
Рождение закончилось так же быстро, как началось. Алый корабль и коричневый плыли вместе в ярком свете солнца, на некотором расстоянии от того места, где погрузилось чудовище; их соединяла планка, чтобы можно было проститься. Несколько нерешительных ворон кружились высоко над ними.
Солнце погружалось в море, его свет скользил по воде, разворачиваясь как перчатка и окрашивая волны в безупречный золотой цвет, будто некая дама уронила своё лучшее ожерелье в глубины. Золотой свет омыл палубу «Непорочности», и глаза Эйвинда заполнились слезами.
– Девственница была поглощена, – сказал он удивлённо, взмахом руки указав на алый корабль, – святые отправились на запад на крыльях птиц, не знавших наседки, а море… – ему стало трудно говорить, – превратилось в золото.
Эйвинд словно замерцал и закрутился, как червяк, дёргающийся на крючке, а потом исчез. На его месте стоял громадный белый медведь, из больших чёрных глаз которого текли слёзы. Его шерсть была мягкой и снежной, подсвеченной солнцем и брызгами волн. Тимберсы затрещали от внезапно увеличившегося веса. Сигрида вскрикнула и, пробежав по доске, перекинутой от алого корабля к «Поцелую ведьмы», упала на колени и коснулась его мохнатого лица.
Читать дальше