Сергей Алексеев: Волчья хватка. Книга первая

— Понимаешь, брат… Никто не имеет права делать этого, — проговорил он, хотя уже понимал, что любые отговорки не будут приняты. — Наверное, ты слышал: люди рождаются и умирают по Промыслу Божьему. Какой бы смерть ни была… Миля скончалась не от воспаления лёгких, а по другой причине… Ты не поймёшь, почему…

— Нет, я знаю, отчего! — загорячился Макс. — Ты думаешь, если я не учился в школе и совсем не образованный, так не знаю? Да я давно почувствовал, что Миля умрёт!

— Ты меня слышишь?! — Ражный потряс его. — Никто не может воскресить твою Милю! Никто!

— Но я вижу в тебе силу!.. Ты сможешь! Люди говорят, твой отец умел поднимать мёртвых. Ведь это правда?.. Значит, и ты знаешь!

— Нельзя верить молве, люди выдают желаемое за действительное.

— Фелиция видела, как ты оживил птицу. Замёрзшую птицу! И потом ей подарил. И птица жила у нас до весны!

— Да я её просто отогрел!

— И Милю отогреешь!

— Человек не птица!

— У меня ключ от «шайбы», — вдруг сообщил Макс. — Сейчас я пойду, лягу рядом с Милей и умру.

— Хорошо, — почти сдался Ражный. — Но если, воскреснув, она снова захочет умереть?

— Не захочет.

— Допустим, я поверил… Но запомни: со второй смертью умрёт и её душа. Так устроено… Все, кого вытаскивают с того света, реанимируют, выводят из клинической смерти, вливают чужую кровь, чтоб спасти, пересаживают внутренние органы — все потом гибнут вместе с душой. Они как утопленники или самоубийцы… Ведь Миля все равно когда-нибудь умрёт, например, от старости… Ты не пожалеешь об этом?

— Люблю её! — клятвенно воскликнул он. — И Макс любит!

— И ты такой же… Боже, почему в этом чувстве так много эгоизма?

Он ничего не слышал, поскольку, чувствуя, как Ражный соглашается, уже дрожал от нетерпения.

А возможно, слышал и не понял ничего…

— Помоги, дядя Слава! Подними её! Ты ведь умеешь, я вижу!

Ему показалось на миг, что глаза у парня стали по-волчьи пристальными, а взгляд пронзительным; он в в самом деле что-то видел…

— Послушай меня, Максим…

— Я не Максим!

— Ну, хорошо, Максимилиан. Не сходи с ума, возьми себя в руки, ты взрослый парень…

— Не хочу ничего слушать! Оживи её! На улице вдруг залаяли гончаки в вольере, однако сторожевая и чуткая Люта отчего-то помалкивала. Кто-то взволновал их, встревожил, но судя по голосам, лаяли они не на человека. Мало того, обычно визгливая Гейша, словно откашлявшись, завыла баском.

— Ладно, пошли! — послушав этот хор, согласился Ражный. — И ты увидишь, что это невозможно. Поскольку она мертва, понимаешь? И нет такой силы у меня, чтобы снова вдохнуть жизнь.

На улице младший Трапезников не отставал, двигался тенью и, кажется, тихо смеялся от предвкушения счастья. Люта сидела там же, где была привязана — у «шайбы», и помалкивала, пугливо забившись в чертополох под стеной.

Что это с тобой? — спросил он насторожённо и осмотрелся.

Овчарка заскулила и по-волчьи спрятала голову в траву.

Отомкнув «шайбу», но ещё не открывая дверей, Ражный услышал тихий, утробный вой и потому, обернувшись назад, сказал в темноту:

— Стой здесь…

Плотно притворив за собой дверь, он зажёг спичку и, шагнув вперёд, увидел зеленое свечение глаз. Милю вносили, как и положено, вперёд ногами, и потому она лежала сейчас головой к выходу, тело её пульсировало, а над ним стоял волк и, вскинув морду, пел торжественную песню.

Видение длилось столько, сколько горела спичка…

Покойное блаженство и состояние восторга оборвались в тот самый миг, когда неведомая, конвульсивная сила вытолкнула его наружу, швырнула на жёсткую землю и в первый момент, неподвижный, больше похожий на сгусток крови и слизи, он оказался под солнцем, в мире, который давно и отчётливо чувствовал сквозь материнскую плоть. Он сделал первый вдох, и нестерпимая огненная боль разлилась по телу, толкнулась в слабые конечности и опалила голову.

И, полумёртвый, он вскочил на ноги, вытянулся и пополз вперёд, волоча за собой пуповину. Не заскулил, ибо не обрёл ещё голоса — лишь тяжело задышал, вгоняя в себя жгучий воздух, и вскинул ушастую, большую голову. Он был ещё слеп, однако яркий свет и сквозь плотно закрытые, спечённые веки показался таким же палящим и болезненным, как воздух, и не было в этом только что обретённом мире ничего весёлого и радостного!

Но вот язык измученной родами матери — щенок был в два раза крупнее обычного волчонка — достал его головы, стремительно и нежно пробежал по глазам, влился в пасть, ноздри, потом в уши, освобождая от сохнущей крови, мягко скользнул по шерсти, и происходило чудо — боль снималась от малейшего прикосновения, и на смену ей вливались сила и ощущение восторга. Сам того не ведая, он издал первый звук, напоминающий ещё не звериный рык — тихое, довольное урчание, прижимался к языку, подставлял шею, бока, затем, перевернувшись на спину, раскинул лапы, отдавая матери живот. Мать пока что состояла из одного этого языка и представлялась спасительным ласковым существом. Одним движением она усмирила огонь в груди, и он уж было расслабился от блаженства, как язык подобрался к пуповине и тут обнаружились материнские зубы. Острая, содрогающая боль вновь пронзила его, подбросила вверх, и в следующий миг он ощутил свободу.