Алиса Акай: Иногда оно светится (СИ)

Последнее слово ужалило, клюнуло расплавленным металлом в лоб. Я качнулся. А он подошел еще ближе. Я узнал запах его духов, хотя еще минуту назад этого запаха не было. В голове кружилось, но я отчетливо видел, как он осторожно и внимательно заглядывает мне в лицо. Если не присматриваться, можно было даже не заметить этого потека на шее…

— Я остался. Это мой выбор, — я выпрямился и посмотрел ему в глаза, — Я перед тобой, Элейни. Я сделал выбор.

Хватит.

— Ты лгал мне.

— Да.

— Ты позволил мне уйти. А сам остался.

— Да.

— Ты изменил мне. С варваром.

— Уже ничего не исправить.

— Еще можно.

Он взял меня за руку и ладонь у него вдруг оказалась теплой. Не холодной. Не твердой. Простая теплая человеческая ладонь, мягкая и приятная. Я узнал это прикосновение, хотя оно относилось к другой жизни, к той, которая мне уже не принадлежала. И мне почему-то стало вдруг легко, я смог вздохнуть полной грудью. Исчезло ледяное острие, растаяла кровь в жилах. Я снова видел ясно и четко.

Элейни смотрел мне в глаза и улыбался. Я помнил его лицо, прекрасное, незабываемое, я помнил эти кудри, очертания этого носа, эти брови были мне более знакомы, чем собственные… Я поднял руку и коснулся его лица.

Элейни даже не вздрогнул.

— Пошли, Линус.

Мы подошли к краю башни. Я успел подумать, как же забираться на зубец, ведь во сне движения такие неловкие и скованные… Но зубцы исчезли сами, даже не растворились, просто они перестали существовать в этом, ограниченном площадкой, мире. Мы подошли к краю и заглянули за него. Там было темно и покачивались шапки деревьев, с высоты похожие на большие пушистые шары, из которых то тут, то там выпирали куски проволочных каркасов. И я понял, чего мне хотелось все это время. Оттолкнуться от последнего материалнього предмета в этом мире, отбросить от себя все, чего можно коснуться. Отдать себя ветру. Оторваться. Нырнуть. Это было так неожиданно и так просто, что я едва не засмеялся. А ветер уже не был холодным. Он подбадривал меня, поддерживал и в то же время мягко давил в спину. Мне оставалось только оторвать ногу и сделать последний шаг.

Я чувствовал, как нужен этот шаг, как сами камни старой площадки отталкивают ногу, как звенит напряженный воздух, как… Элейни улыбался мне и я понял, что единственное, что мне надо для того чтобы быть полностью, окончательно и вечно счастливым — это видеть эту улыбку до тех пор, пока не закончится падение.

Котенок был бледной тенью и, теперь я видел это так отчетливо, что даже колючие мурашки бежали по пальцам, он с самого начала не был нужен. Я просто схватился за него, как утопающий хватается за качающуюся на волнах доску. Он знает, что утонет, у этой планеты нет берега, его ждет дно, но он боится и пальцы все сильнее сжимаются на дереве.

Все было просто с самого начала. Мне всего лишь стоило довериться себе.

Площадка становилась все меньше — мы с Элейни, взявшись за руки, стали наклоняться над пропастью. Ветер бил в лицо и сильнее всего в жизни мне хотелось хватать ртом этот прохладный сладкий ветер. И чувствовать тепло в руке. Видеть отсвет золотых волос.

Пусть забудется несчастный малыш, одиноко сидящий на вершине маяка, глядящий не отрываясь в море, прости меня Космос, пусть он забудется, как детский сон, пусть обретет свободу и плывет… Туда, где нет Линуса ван-Ворта, где всегда тепло и где есть море — ласковое, с пенистыми мантиями ленивых волн, с дерзким шелестом приливов, с красноватыми ракушками на дне и клубками похожих на пряжу водорослей. Где ночи мягки и душны, но их дыхание приносит свежесть, где рассвет пахнет небом и солнцем, а закаты пылают как огромные пожары за горизонтом. Где море поздней весной горит и светится колдовским зеленым огнем, в который можно упасть…

Что-то стальное и узкое пробило навылет сердце. Пригвоздило к камню. Нога, уже поднявшаяся, замерла. И я увидел в глазах Элейни досаду.

Я обещал Котенку. Обещал, что покажу, как светится море.

— Я остаюсь.

Элейни посмотрел на меня и я увидел, как в его зрачках загораются маленькие, пока еще черные, огоньки.

— Линус, мы должны.

— Я остаюсь, — повторил я и вырвал свою руку. Его ногти царапнули по коже, оставив четыре ледяных, как космический лед, дорожки. Было поздно — я отошел от края площадки.

Деревья под нами заволновались, закачаличь, ветер, которого я уже не ощущал, гнул их едва ли не до самой земли и их скрип, скрип сухого крепкого дерева в сочетании с шелестом листвы, звучал как причудливая и неприятная музыка, с намеком на ритм, но вызывающая дрожь.