Алексей Лавров: Обречённые жить (СИ)

Принесли они нам снаряды, и принялись снимать мерку, почему-то с близняшек первых. Но девчонкам не понравился результат, и они попросили что-то переделать — то ли шнурок одной удлинить, другой укоротить, что-то сделать тяжелее, а там посмотрим. Когда все уже увлечённо махали палками, временами поскуливая, временами даже от счастья, эти ещё с сомнением поглядывали на очередной шедевр близнецов. А как же они это терпели? С восторгом! Блин, по печенькам хотя бы видно, что они одинаковые, но как Китти с Кэтти в двух непохожих подростках угадали родственные души? Только Бог знает, и Он, судя по всему, на нужной стороне. Вот близнецы и повадились проводить весь досуг поближе к девчонкам, а за ними следом с юта на бак откочевала самодеятельность — все брэйк-пати и рэп-батлы стали проходить у такелажки.

Кем-то сбоку от крестьян и близнецов стоял независимый Своята. Командора он так же, как и Зуб с Клыком, не считал настоящим, да и не мог считать. Ведь Невиноватый Джонни действительно ни в чём не был виноват — обычное дело для правосудия. Ирландские крестьяне в те времена имели множество причин для недовольства и высказывали его, как умели. Власти на критику реагировали нервно — ловили и вешали. Вот батя Джонни приютил беглецов. Тогда, как всегда, это называлось укрывательством, и когда пришли солдаты, исход для всех был ясен и однозначен. Погибли и отец, и братья, и странники, только Джону повезло. Он помогал сопротивляться в меру своих малых сил, но никого убить не сумел, был ранен и потерял сознание. Потому сразу мальчишку не повесили, сочли мёртвым. Его священник подобрал, Богу — богово. Привёл в чувство, накормил, спать уложил. И сдал властям, кесарю — кесарево. Джон был Невиноватый, а Егор — мастер спорта по стрельбе из лука, Робин Гуд и Чин Гачгук в одном флаконе. Действительно независимый, свободный человек, способный ради пары набросков залезть чёрт знает куда, уютно себя ощущающий в любом лесу, реке, или на горе. Он ни от кого не бежал, просто сам ушёл от неприятного ему общества. Исключением стала бесшабашная «Варанга», всегда внезапный как гюрза и простой как шланг Нежданушка, парадоксальный Руда, афористичный Стужа, загадочный Лют. Егору даже стало казаться, что он встретил настоящих людей, и он стал Своятой.

Но Кто-то свыше, в Кого Джонни верил всей своей детской душой, засунул Свояту вот в это. Он ни секунды бы не остался в этом обществе, но его мальчуган действительно ни в чём и ни перед кем не виноват! И не ему, матрице никому ненужной ни здесь, ни там, кого-то судить. Тем более осуждать. Впрочем, оправдывать он тоже никого не собирался, называя всех и всё своими именами. Только кому нужны проповеди на корабле дураков? Своята просто жил, как считал правильным и не делал того, что считал неприемлемым. Он не бил детей, не учил их убивать, хотя и умел это делать. Он не стал их вооружать — и без него нашлись мастера и выдумщики. Однажды Своята взял у Люта линзу и выжег для близняжек орнамент на нунчаках. За волшебную стекляшку ему уже через два дня предложили три гинеи. Мастер не продал волшебную линзу, но и просьбы научить оставить без внимания не мог. Смотался на «Подарок», приволок пяльцы, разноцветные нитки, иголки — Руду чуть культурным шоком не выгнуло этаким сюром — малолетние убийцы вышивающие крестиком! Но и это не всё — каждый обзавёлся гладкой дощечкой, мастер показывал, как рисовать угольком паруса, корабли, облака, лица…

К Свояте относились как к неопасно больному родственнику, и совершенно напрасно, всё он понимал и всё для себя решил. В тайне от всех Невиноватый Джонни под его руководством мастерил свой первый боевой лук.

А про Сыча Руда, как всегда, забыл — живой, и ладушки. Сыч всё не просто понимал, он точнее всех знал, что вероятность их выживания в рамках погрешности неотличима от нуля, искренне полагал, что ему, как исследователю, эмоции фиолетовы — и дотошно разбирался в этих самых погрешностях, случайных всплесках на гладких кривых, ведущих к неизбежному обрыву. Он пришёл к очевидному даже для не математика выводу — если статистические законы не дают нужного результата, нужно переходить на уровень личных решений. К чему его изо всех своих невеликих сил толкал Пройдоха Пит. Он считал себя цыганёнком, вернее, гордым цыганом. Цыганского в нём было — слегка смуглая кожа и чёрные волосы, что в условиях каторжного трюма совершенно не бросалось в глаза. Но если от властей он происхождение утаил, просто чтоб сразу не повесили, то в трюме скрываться ему было унизительно — удавили бы нафиг, если б не вмешательство Чарли Ерша. Пит себе не льстил, всю весёлую ночку он провёл рядышком с Командором, но дальше прятаться за чужой спиной считал невыносимым. Сыч оценил все за и против, и решил не терять более времени. Он давно заприметил ребят терпеливо выжидающих, стоя на коленях у такелажки, когда на них обратят внимание, — ты принят, упор лёжа принять. Отжимания от палубы, считай отжимания. Вслух считай, недотыкомка!