Владимир Березин: 89.Группа Тревиля

Сплошная физиология.

В общем, зрелище это было неприличное, и тем неприличнее было то, что Наташа была умна.

С глупыми студентками такого рода всё проще, они с некоторой успешностью выходят замуж, повышая свой социальный статус и накапливая капитал. Чаще всего они потом сталкиваются с какой-нибудь проблемой, начинают попивать дорогой алкоголь, грузнеют, если муж-богач хочет детей — неохотно рожают, и вот уже звенит звоночек. На встречах однокурсников они служат общей радости: «Гляди-гляди, а как подурнела! Фуфф!» — и давний однокурсник с разбитым в давние времена сердцем теперь с нежностью смотрит на преданную жену — милую и работящую.

Наташа была не из таких, это был эталон цинизма и прагматики.

Она, в общем, сделала себя сама и добилась успеха — не через постель, а через комбинацию удивительно рационального мышления и постелей.

Я знал её историю в подробностях, потому что она часто использовала меня как бесплатного психотерапевта. Мы вели многочасовые беседы по телефону, и это был хороший обмен.

Иногда мне было обидно, что к телу допускались уже совершенно какие-то ужасные ублюдки, но потом во всём находился какой-то удивительный смысл.

Сейчас я думаю, что без неё бы история нейронного ускорителя окончилась не начавшись.

А она была катализатором удивительного свойства — наша группа в итоге стала похожа на группу вооружённых людей на картине французского художника Делакруа «Свобода с голыми сиськами на баррикадах». Мы были вооружены и отчаянны — кто бы сомневался! Но главное, что наше знамя держала самая сексуальная девушка курса.

Причём ей как-то удавалось держать дистанцию с любовниками бывшими, нынешними и будущими. Самое сложное для таких женщин в компании — равноудалённость от мужчин. Нужно либо спать с одним, либо вовсе ни с кем. Всё остальное — рискованно.

Как-то наша компания поехала в город Мышкин. Там я вышел прогуляться морозной ночью — прихватив с собой д'Артаньяна с Портосом.

Шли мы по ночной дороге, вокруг лежала мягкая зима, точь-в-точь как на рождественских открытках. Падал пушистый снег, а сугробы светились мягким светом.

И вот вдруг друзья мои остановились и одновременно спросили:

— Скажи, брат, а ты с Наткой… Ну, ты её… Ну, тово-с?

— Нет, увы, — потупился я.

Тогда они упали передо мной на колени. Они упали в снег, будто им подрубили ноги и подняли руки, заорав хором:

— Прости нас, друг!

И крик этот, длясь с той зимней ночи, нескоро ещё достигнет отдалённых звёзд.

Я часто думал, скорбеть ли мне об упущенной выгоде — руководствуясь замечанием писателя Набокова о том, что нет ничего более пошлого, чем такое сожаление упущенного случая. Впрочем, потом я нашёл цитату получше: «Я часто спрашиваю себя: если, допустим, Гаррис начнет новую жизнь, станет достойным и знаменитым человеком, попадет в премьер-министры и умрет, прибьют ли на трактирах, которые он почтил своим посещением, доски с надписью: „В этом доме Гаррис выпил стакан пива“; „Здесь Гаррис выпил две рюмки холодного шотландского летом 88 года“; „Отсюда Гарриса вытолкали в декабре 1886 года“?

Нет, таких досок было бы слишком много. Прославились бы скорее те трактиры, в которые Гаррис ни разу не заходил. „Единственный кабачок в южной части Лондона, где Гаррис не выпил ни одной рюмки“. Публика валом валила бы в это заведение, чтобы посмотреть, что в нем такого особенного».

Училась она блестяще — по-настоящему блестяще. Я как-то подслушал её разговор с Маракиным. Тот, подняв палец, говорил:

— Наташенька, помните: в науке женщина не равна мужчине. Она должна быть на полголовы, на голову выше мужчины, можно по этому поводу сожалеть или писать бессильные феминистские статьи, но это так.

Не знаю, как на голову, но уж на полголовы выше большинства наших однокурсников она была — и за этот и прочие таланты она получила кличку Миледи.

Мы-то что, мы так друг друга и называли — именами из французского романа, вернее, из советского фильма, который давно уже у всех навяз в зубах. Миледи почти никогда так не звали в глаза — но всегда именно так о ней говорили в её отсутствие.

Итак, Миледи вышла ко мне и улыбнулась — улыбнулась своей особой улыбкой. Я понял, что она даже похорошела.

«Наверное, она всё-таки продала душу чёрту», — подумал я, улыбаясь ей в ответ.

Поминки получились очень странные, вовсе не казённые. Я уже бывал на таких поминках — среди интеллигентов-шестидесятников. После третьей рюмки люди расслаблялись и вспоминали переиначенный завет классика: «Не плачьте, покойник был человек весёлый и этого не любил». То есть после пятой рюмки появлялась гитара, затем пели, рассказывали смешные истории из общей жизни, и вообще поминки превращались в странное подобие дня рождения.