Михаил Королюк: Спасти СССР. Инфильтрация

– Угу, согласен, – кивнул Иванов. – Тут жаться не стоит.

– Этот тип, кстати, действительно оказался интересен. Самородок, каких мало, да еще и почти бескорыстный. Думаю, дать условно и пристроить в отдел техобеспечения, пусть теперь, наоборот, ловит фальшаки.

Иванов весело рассмеялся:

– Получается, и тут мы в плюсе?

– Угу… А вообще, – Андропов неопределенно взмахнул рукой, – есть мысли?

Иванов открыл рот, собираясь что-то ответить, но вместо этого издал какой-то неопределенный звук и задумался.

– Знаешь, я, Юр, пожалуй, воздержусь, чтобы не было потом мучительно стыдно. – Он наморщил лоб. – Спектатор – это же вроде наблюдатель? Спектр, спекулянт, спектакль… Найду я этого театрала. Не сразу, но найду. Обещаю.

Суббота 14 мая, 13:25

Москва, Старая площадь

Солнце летней птицей билось в наглухо закрытые окна кабинета, но этот человек предпочитал рабочую тишину, легкий полумрак и отсутствие сквозняков. Он опять неважно себя чувствовал и предыдущую ночь провел в палате правительственной больницы, что на Грановского, но доктора так и не уняли тянущую боль в левом локте, и поэтому яркий свет вызывал сегодня особое раздражение. Впрочем, он умел себя контролировать и никогда не выплескивал свои проблемы на окружающих. Недостойно это, особенно учитывая его положение.

Плохо чувствовать себя старым… Он всегда был не очень здоров, давал о себе знать детский туберкулез, но особо унизительно ощущать не болезни, приходящие извне, все эти гриппы, ангины и пневмонии, а предательство собственного организма. Еще, кажется, вчера, ну пусть не вчера, но шесть-семь лет назад, ты мог легко метаться по волейбольной площадке и быть со своим ростом метр девяносто центровым, а сегодня из развлечений остались только доминошные турниры на вылет между коллегами из Политбюро да посиделки в правительственной ложе на хоккее.

Память и та стала подводить. Нет, помнит он все по-прежнему ясно, и мозг работает так же остро, но отчего-то воспоминания по ночам приходят безвкусными, как картон. Сохранились даже мелкие детали, но эта череда картин проходит, не вызывая никаких эмоций, не всколыхивая ничего внутри. Все серо и неинтересно, как будто это было не с ним. И даже последняя любовь, Настенька Черняховская, искрящая весельем вдова почти маршала, любящая потанцевать и поиграть на гитаре, и та как будто не ему улыбалась тридцать лет тому назад.

С этим, впрочем, Михаил Суслов смирился, но гнетет тяжелой гирей долг, а врачи теперь отпускают на работу не более четырех часов в день. Приходится концентрироваться на самом важном, ведь передать пост, увы, некому, и это проблема. Да, большая проблема…

Длинные тонкие пальцы, про которые и не скажешь, что крестьянского сына, еще раз задумчиво поворошили лежащие на столе листы.

Дверь беззвучно отворилась, и он вопросительно вскинул очень светлые, почти белые глаза на вошедшую.

– Борис Николаевич звонил, пошел на обед, – доложила, стоя на пороге, бессменная секретарша Шурочка. – А Пельше что-то нехорошо сегодня, в больницу поехал.

– Ясно. Ладно, с Пономаревым пока одним обсужу. – Михаил Андреевич достал из верхнего ящика пухлый конверт с деньгами и каталоги издательств. – Саша, отправь, пожалуйста, как обычно.

Встал и двинулся к выходу, оставив листы на столе. Будучи почти первым человеком самой мощной страны, он мог ничего не бояться, тем более здесь, в этом здании на Старой площади, в цитадели партии. Не было в этой стране силы, которая бы рискнула без спроса засунуть нос в его бумаги.

Он легко мог стать и Первым: тогда, в шестьдесят четвертом, многие секретари были готовы пойти за ним, а не за Леней. Именно он был тем стержнем, вокруг которого потаенно складывался круг недовольных, именно он рисковал больше всех, ведя закулисные переговоры с глазу на глаз. И потом именно он открыто встал на трибуну пленума и методично бросал Никите увесистые обвинения в отходе от ленинского курса.

От прокурора на трибуне до нового Первого – один шаг, это было понятно всем участникам пленума. Но он отказался, сам, заранее, добровольно уступил еще на стадии договоренностей. Вся эта парадная мишура – не для него, он любит работать. Пусть жизнелюбец Брежнев красуется в капитанском мундире, его же устраивает роль бессменного вахтового у штурвала или, даже вернее, штурмана, неутомимо прокладывающего путь в будущее.

Он ни разу не пожалел о том, что посторонился тогда, ведь все последующие годы последнее слово почти всегда оставалось за ним. Да, по мелочам Брежнев иногда мог продавить свое решение, если они расходились во мнениях, как, к примеру, в семьдесят втором, когда решали, посылать хоккеистов в тур по Канаде или нет. Но по действительно важным вопросам Брежнев никогда, совсем никогда не принимает решение сам, а бормочет: «А это как Михал Андреич посмотрит…» И это хорошо, ведь Второму больше, по сути, ничего и не надо.