Екатерина Оленева: Хрустальный дом (СИ)

Я не хотел возвращаться к исполненной ненависти Синтии и Ральфу, которые внезапно сделались непримиримыми врагами и каждый рвал мне душу, пытаясь перетянуть на свою сторону.

Нашим жутким, гротескным отношениям не предвиделось конца.

Страх и стыд перед тем, что всё откроется и непонимание того, почему ни Ральфу, ни Синтии до этого нет никакого дела?

Я хотел либо чувствовать, как они, либо выпутаться из той паутины, в которую угодил. Но не мог. Потому что любовь к ним была столь же сильной, сколь и ненависть.

Помнил, как ветер плетью ударил в лицо, заставив зазвенеть окна на вокзале где-то там, в расплывающейся, словно краски, на которых вылили слишком много воды, действительности.

Помню пронзительный паровозный гудок и монотонный стук приближающихся колёс. И решение, спонтанное, быстрое, не до конца осознанное — импульсивное, интуитивное.

Наверное, в тот момент я не верил, что могу действительно умереть. Хотел — но не верил для себя в подобную возможность.

Сбежать от действительно и заставить страдать тех, кто делал больно мне, осознанно или нет, толкали меня в спину, словно бесы.

Я просто сделал шаг вперёд.

Ноги соскользнули, и металл навалился словно сразу и отовсюду.

Чудовищная боль в пояснице и в шее сводила с ума, будто я проглотил огонь и не смог выплюнуть обратно. Какое-то время мой сумасшедший нереальный организм сопротивлялся, пытаясь восстановить невосстановимое.

Боли, казалось, не было ни конца, ни края.

Будь состав чуть короче, кто знает, может быть я смог бы выжить?

Я не думал о том, какого моей матери будет смотреть на разрезанное колёсами, словно лезвиями, тело сына?

Её мысли, её боль, её отчаяние я слышал теперь.

Я видел, как она сидит у погасшего камина, сложив руки на коленях, несгибаема прямая, красивая настолько, что людей брала оторопь. И словно неживая.

Дядя Винсент держал её за руку, пытаясь не утешить (он осознавал, что утешить её никто не в силах), но стремясь поддержать.

«Это расплата за Ральфа. Я знала, что рано или поздно придётся заплатить за содеянное», — говорила она бесчувственным голосом заведённого автомата.

И за окном тогда падал снег.

Жив ли я?

В этом ли мире вернулся я в отчий дом?

В самом ли деле я человек или дух неуспокоенный?

— Мама, прости! Прости! Я не хотел делать тебе больно!

По христианской вере самоубийцам прощения нет.

Их не отпевают в церкви и хоронят за церковной оградой.

Их не пускают даже в ад.

До этого я жил словно во сне, в странной необъяснимой уверенности, что все они, Элленджайты, продолжают жить. И только теперь понял — они ли мертвы, я ли, — мы никогда больше не встретимся.

Я мог прожить с ними долгие годы жизни, но я всех бросил, трусливо сбежал, поступил как жалкий подлец и предатель и теперь, хоть горло себе сорви, воя от тоски, как волк, хоть волосы рви и землю от отчаянья ешь — не поможет.

Мы по разную сторону бытия.

Я плакал впервые в жизни, если не считать тех лет детства, что в моей памяти не сохранились.

Слёзы не приносили облегчения.

Мертв ли я, жив ли я — я несу наказание за свой поступок.

Смахнув со щёк остатки влаги я через силу поплёлся вперёд.

Толкнул дверь, вошёл внутрь.

Мне казалось, что внутри должно быть едва ли не холоднее, чем снаружи. Тепло, окутавшее с порога, было удивительно.

Миновав прихожую, я шагнул в Хрустальный зал.

Тени от вьюги темными полосами носились в огромном пространстве, словно ведьмы на помеле, одновременно с тем отчего-то похожие на неспешное движение рыбок в аквариуме.

Наверху лестницы застыла фигура в белом платье.

Светлые длинные волосы струились по плечам, сверкая в свете свечей.

Словно пораженный столбняком, я не мог двинуться с места. Весь обратился во взгляд, не смея окликнуть, словно голос мой мог разрушить чудесные чары.

— Вот и ты, наконец? Я так долго ждала тебя, Альберт. Не чаяла дождаться.

Она остановилась, чтобы поставить жирандоль на один из туалетных столиков.

Потом выпрямилась. На губах её играла улыбка. Полная жизни, огня и нежности, которой раньше я никогда не то, что не видел — не мог даже вообразить.

— Здравствуй, любовь моя. Что ж ты молчишь?

— Синтия?

Качнувшись друг другу навстречу, мы обнялись.

Круг замкнулся.

Мир растворился в руках, обнимавших меня.

Сузился до узкого стана в моих руках. Утекал, как вода и возвращался вновь вместе с её поцелуями.

— Синтия, — простонал я, не смея поверить в реальность происходящего. — Ты? Ты жива? Ты мне не снишься? Это на самом деле?!