Вадим Давыдов: Предначертание

Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:

— А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.

— Да уж.

— Ладно, это нюансы, — Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.

Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:

— И что? Запомнишь?

— Запомню, только что в том толку, Варяг? Это ведь временно всё. Даже более чем, — Гурьев взял Городецкого за локоть и осторожно подтолкнул обратно в направлении камина, после чего сел сам. — То есть ты считаешь, что в лагере большевиков наметился настоящий раскол?

— Это не просто раскол, Гур, — Городецкий с наслаждением затянулся. — Это очень серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем прежние фракционные драчки. Это действительно полное, окончательное размежевание. Спор о том, что делать сначала – революцию в Германии, а потом коллективизацию, или сначала коллективизацию, а потом революцию в Германии, — закончился. Теперь вопрос совершенно по-другому стоит: мы обустраеваем Россию или ну её к чёрту. Мы русские или непонятно кто. Мы России станем служить или черт-те чем станем заниматься. Наплевать нам на то, что мы русские, или всё-таки мы будем об этом помнить.

— И возглавляет это течение, по-твоему, кто?

— Сталин. Это не по-моему, Гур. Это из всех его шагов, из всех вместе и каждого по отдельности, непреложным образом вытекает.

— А тонкошеие – за мировую революцию.

— Именно.

— Значит, не зря ты товарища Сталина напоследок преберёг. На закуску, так сказать, оставил.

— Угадал.

— Что ж, — Гурьев кивнул, посмотрел на Городецкого, и кивнул снова. — Редкий зверь, Варяг. Редкий. Серьёзный. Я ведь и сам давно за ним наблюдаю, — он указал подбородком на сталинский портрет. — Давай-ка, расскажи мне о нём – поподробнее.

Городецкий отложил папиросу и несколько секунд, словно не веря своим ушам, смотрел на Гурьева. Когда Варяг заговорил, лицо его пошло красными пятнами:

— Ты что же – со Сталиным воевать собрался?!

— Зачем же воевать, — задумчиво произнёс Гурьев. — Воевать с ним, — если он на самом деле таков, как ты о нём думаешь, — отнюдь не следует. Но на слово тебе поверить – или ему – я, Бог свидетель, сегодня не готов. Надо с ним встретиться, потолковать. Личико почитать, в глазоньки заглянуть. Пощупать, чем живёт, чем спасается. Собери мне на него подробную объективку, Варяг. Хочу всё-всё о нём знать.

— Гур. Ты оху… С-с-с какого дерева упал, вообще?!

— Ах, да, я и забыл. Это же вождь. Товарищ Сталин.

— Это действительно вождь, Гур. Это Сталин. С ним ты не поиграешь.

— Я от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. Ты, Варяг, подожди горевать. Давай мы с тобой о товарище Сталине побеседуем пока за папироской с кофейком, а там видно будет. Станем переживать неприятности по мере их поступления. И давай – знаешь что? Давай мы не будем сейчас о Сталине. Давай о державе поговорим. Представим себе: товарищ Сталин нам с тобой выдал полный карт-бланш и совершеннейшую индульгенцию – передним и задним числом.

— Это как? — тихо спросил Городецкий. — Ты о чём, Гур?

— Вот видишь, — укоризненно вздохнул Гурьев. — Не подумал ты о державе, товарищ Городецкий. Всё о себе да о себе. Какой ты бедный да несчастный. Как ты коминтерновцев ненавидишь. Супостатов да антихристов. Злодеев несусветных. А? Признавайся.

— Виноват, ваше превосходительство. То есть – что это я?! Высокопревосходительство. Виноват.

— Именно что виноват. А ёрничать не нужно. Я серьёзно тебя спрашиваю, Сан Саныч. Даже более чем серьёзно. По глазам вижу – не думал ты об этом совершенно. Ты думал о том, как ты всю эту коминтерновскую сволочь будешь к стеночке ставить. Как станешь по ним из пулемёта «Максим» садить: та-та-та! та-та-та! та-та-та! Получите, мерзавцы! Получите! За Родину! За народ! За Бога! За царя! За Отечество! Ты думаешь: стоит их перебить – и тотчас же наступит благорастворение воздухов, единовременно и повсеместно. Ты спросишь – откуда я знаю, что ты думаешь именно так? Оттуда, Варяг, — я сам такой. Только вот я этим уже переболел, а ты, похоже – нет. Но я никаких претензий к тебе не имею: видеть эти хари, бирки эти, изо дня в день и выздороветь – нет, боюсь, и мне такое было бы не по плечу. Но – Варяг, всё. Надо выздоравливать. Я уже приехал. Я, собственно, затем и приехал, чтобы помочь тебе выздороветь. И друзьям твоим – а, значит, и моим. Давай лечиться, Варяг. Нельзя больше болеть. Действительно профукаем её, державу нашу. Слышишь меня?