Стефан Геймс: Книга царя Давида

И, надо признать, Библия, которую "деконструирует" Стефан Гейм, предоставляет огромное поле для самых разных интерпретаций и вариаций; видимо, есть некий закон бытования текстов – чем более велик текст, тем он незащищеннее перед любой "деконструкцией". Из всех возможных интерпретаций характера Давида Стефан Гейм выбирает самую безжалостную: Давид не меняется на протяжении всей книги. С самого начала это – неистовый властолюбец, рвущийся к власти во что бы то ни стало и любой ценой. Есть одна только фраза в целой книге (зато какая!), благодаря которой понимаешь, за что так любили Давида. После того, как сообщено: "…битва превращала этого нежного юношу в опьяненного кровью яростного воина", – принцесса Мелхола (первая жена Давида) говорит: "…я спросила его: "Давид, любимый мой, неужели тебе не бывает страшно?" Он взглянул на меня и сказал: "Сердце мое полно страха. Я поэт, мне нетрудно вообразить, как копье вонзается в мое тело".

Однако поэт и деспот Давид – не главный герой повествования. В конце концов, о нем с самого начала объявлено: "Давид, сын Иессеев, который одновременно был любодейником и царю, и царскому сыну, и царской дочери, который сражался наемником против собственного народа, который велел убить собственного сына и своих самых преданных слуг, а потом громко оплакал их смерть, и который, наконец, сплотил в единую нацию племена жалких крестьян и своенравных кочевников..,", все его преступления – "секрет Полишинеля", не их раскрытие составляет интригу книги. Главный герой повествованния – провинциальный историк, Ефан, сын Гошайи, вызванный в столицу сыном царя Давида царем Соломоном для работы в комиссии по составлению "Хроники царя Давида". Накануне убийства своих конкурентов, Адонии и Иоава, накануне окончательного и бесповоротного прихода к власти, царю Соломону нужен такой историк, добросовестный провинциал, который разыщет, разроет все, что только возможно, о царе Давиде; тогда станет понятно, что разрешать, что запрещать, какие архивы оставлять открытыми, какие закрывать. Ефан собирает материалы, и не постепенно, а сразу перед ним открывается истина, совершенно непригодная для официального употребления.

Можно ведь и так проинтерпретировать текст Стефана Гейма: это – некая "вестернизация", даже "американизация" Библии. Царь Давид в таком случае предстанет неким жестоким и талантливым политиком; его сын, Соломон, ничтожным наследником, "последышем"; а Ефан окажется журналистом, получившим задание написать апологетическую биографию великого человека, в ходе журналистского расследования узнающим всю подноготную и умудряющимся впихнуть в лукавую апологию почти все раздобытые им сведения. Этакий "Гражданин Кейн" на библейском материале. Единственное отличие книги Гейма от подобных произведений сострит в том, что "лукавая апология" лежит перед ним и называется Первая, Вторая и Третья книга Царств Библии. "Деконструи-руя" Библию, Гейм, и в самом деле, замечает то, что проскальзывает мимо внимания простодушного читателя. В песне-плаче Давида на смерть Ионафана он, например, совершенно справедливо обнаруживает гомосексуальные мотивы: "любовь твоя была для меня превыше любви женской". Но вот уже утверждать, что Давид жил и с Саулом, отцом Ионафана, это уже… чересчур.

Впрочем, я веду речь не о Библии, а о Стефане Гейме и о его героях. Историк Ефан пытается "пройти по острию ножа", впихнуть в официозную "монографию" хоть крупицу правды, уцелеть в дворцовых интригах, да еще и получить гонорар. В результате его с позором изгоняют из столицы, запрещают писать. Его наложницу отбирает царь Соломон, любимая жена умирает в Иерусалиме. Поражение? Почти поражение, потому что Первая, Вторая и Третья книги Царств как раз и есть те самые официальные славословия, в которые историку Ефану удалось спрятать правду. Что остается от грязи и крови политики вообще? Та самая искорка правды, спрятанная трусливым интеллектуалом в груду государственной лжи, и его песни о любви, посвященные женщине, которую он предал. "…Мне же евнух сказал: "…кроме того, Лилит поет царю любовные песни, которым ты ее научил и которые так нравятся царю, что он велел их записать, собрать и издать "Книгу Песни Песней Соломона"… Я повернулся и пошел своей дорогой. Когда мы пересекли Кедрон… я задержался, чтобы бросить последний взгляд на град Давидов. Он простерся предо мною, раскинувшись на своих холмах, и я хотел было проклясть его, но не смог, ибо великое сияние Божее лежало на утреннем Иерусалиме". Странным образом, но здесь мне тоже вспомнился Пушкин. Знаменитый финал "Полтавы". Итог истории – обломки, ничего не остается, но что-то ведь останется? "Прошло сто лет – и что ж осталось/ От сильных, гордых сих мужей,/ Столь полных волею страстей? / Их поколенье миновалось – и с ним исчез кровавый след/ Усилий, бедствий и побед. (…) Лишь порою/ Слепой украинский певец,/ Когда в селе перед народом/ Он песни гетмана бренчит,/ О грешной деве мимоходом/ Казачкам юным говорит". Разумеется, эту ассоциацию Гейм ни в каком случае не хотел вызвать, он намекал на другие обстоятельства. Восточногерманский писатель, не желающий терять ни звание классика гэдээровской литературы, ни новоприобретенный статус восточноевропейского диссидента, пытается так же "пройти по острию ножа", как это сделал его герой, Ефан, сын Гошайи. Стефан Гейм подмигивает умному читателю: я-де только притворяюсь, что пишу пасквиль на царя Давида, я-де прекрасно понимаю, что в пору напряженных отношений стран восточного блока с Израилем (1973 год), начальнички с великой радостью опубликуют книгу, где национальный герой еврейского народа – Давид представлен убийцей, клятвопреступником, тираном; на самом деле, я издеваюсь над этими самыми начальничками. Я-де тот самый "историк Ефан", который обдуривает власть, разрушает идеологизированный миф. И меня, как моего героя, могут выгнать из столицы, и мне, как и моему герою, могут запретить писать. Гейм успокаивает себя, мол, в прежние времена оступишься "на острие ножа" – и голову с плеч, а "тулово приколотят к городской стене", совсем недавно – Колыма, концлагерь, пыточный подвал, сейчас – полегче, полегче. Ну, присудят денежный штраф, ну, выгонят из Союза писателей. Терпимо, терпимо.