Морис Ренар: Тень призрака (антология)

Но тут опять, вернувшись сюда, за стол, старичок прибавил:

— Чтобы рассмешить вас еще больше, скажу… (Думаю, что излишне уверять тех, кто прочтет эти строки, что я и не думал смеяться) … скажу, что я в сумасшедшем доме пробыл почти шестнадцать лет и, конечно, оставался бы там невесть как долго, если бы не этот изверг санитар…

Тут его белая, точно заштукатуренная маска, стала страшной, исказилась от гнева до неузнаваемости.

— Скажу вам, что этот дьявол под обликом людским забрал себе в голову, будто это неправда. Неправда то, что было признано не только директором нашего заведения (достойнейшая личность и в высшей степени интеллигентная), но и всеми врачами, профессорами с громадным авторитетом. А он, этакое животное, изверг, не хотел допустить, что я стеклянный!

Старичок замолчал, задохнувшись от злобы, потом, видимо озабоченный, осторожно передвинулся поближе к термосифону и вполголоса пробурчал:

— Проклятая погода! Эти неожиданные температуры могут быть для меня фатальными… Стеклу недолго лопнуть… а если появится хоть незначительная трещинка… — и он поднял воротник, глядя в окно.

Потом, наконец, успокоившись, спросил своим бесцветным голоском:

— Вы бывали в доме умалишенных в Казерте?

— Нет, признаться, не бывал… — пробормотал я с интонацией человека, честно признающегося в крупном недочете своей культурности.

— А… Ну, так я доложу вам, что это заведение образцовое, первостепенное, вот уж впрямь первостепенное, во всех отношениях. Местоположение великолепное, превосходное общество. Превосходный стол. Превосходный уход. Чудный сад. Прекраснейшие санитары. Услужливый и внимательный персонал. И к тому же, как я вам уже говорил, директор… выше всяких похвал! Вы незнакомы с директором дома умалишенных в Казерте?

— Нет, признаться, незнаком, — ответил я с возрастающим смущением. Я и впрямь начинал стыдиться своего громадного невежества.

— Уверен, что в тот день, когда вам придется к нему обратиться, вы признаете, что я ничуть не преувеличиваю, говоря, что это жемчужина… поистине жемчужина. Джентльмен и к тому же выдающийся ученый. Для меня он был не только директором, но и моим другом, даже больше того, — братом. Смею вас уверить, что пятнадцать лет, проведенных мною в Казерте, были сущим раем.

— Так почему же… — робко рискнул я, — почему же… вас оттуда выписали?

— Меня выписали? — вспылил старичок, фиксируя меня с досадливым изумлением. — Меня выписали? Меня?.. Милейший синьор, смею вам заметить, что меня ни откуда выписать не могут. Знайте раз навсегда, что я там был самым уважаемым и желанным из всех пансионеров… Хотя мне и пришлось оттуда уйти, но все-таки я сделал это по своей доброй воле. Замечу вам, что мне даже пришлось уйти оттуда тайком… Ах, если бы я мог предположить тогда!.. Скажите на милость!.. Вообразить себе, что директор мог меня выписать… Да ведь для того, чтобы уйти, мне даже пришлось убить санитара…

— Как… простите… — я привскочил на стуле.

— Ну, да, конечно, мне пришлось его убить, — продолжал старичок. — И это было мне не очень-то приятно… Я по своему характеру, по своему темпераменту, по своим вкусам и привычкам совсем на это неспособен. Я, как говорится, мухи не обижу. Но в данном случае, — верьте мне, — иного исхода не было. Ведь этот разбойник, конечно, сам расправился бы со мной в ближайшие дни, это верно как дважды два четыре. Должен вам заметить, что он сразу вздумал обращаться со мной, как со всеми другими пансионерами, как с теми, у кого есть тело и кости. Негодяй и невежда! Да еще хохотал! И как хохотал каждый раз, как я вздрогну от страха, что… Вот чудовище!

И он замолчал, содрогаясь от ужаса своих воспоминаний.

— Понятно после этого, что мне пришлось его убить. Мне, который с ужасом шарахается от всякого насилия. Ведь, вам, конечно, понятно, как мне опасно дать волю резкому порыву, мне гораздо опаснее, невыразимо опаснее, чем моему противнику. Одного удара достаточно, чтобы разбить меня вдребезги. И я с этим считался, я никогда не позволял себе ни единого резкого движения… Мне ли не знать! Ведь я не чужд медицины, — я дипломированный аптекарь и в свое время посещал тоже медицинские курсы. А потому, отбросив всякую скромность, могу сказать, что я хорошо усваиваю себе как и где можно прикасаться… С другой стороны, не знай я медицины, я, вероятно, даже не заметил бы, когда со мной начался этот процесс остекления… А что бы из этого вышло?… Какая опасность грозила бы мне? От одной мысли леденеешь от ужаса. Да, невежество — всех зол причина. Желаете узнать, почему мне пришлось поместиться в дом умалишенных в Казерте и провести там пятнадцать лет? Заметьте, что я на это не жалуюсь, наоборот… На это заведение не нахвалишься, и его можно рекомендовать во всех отношениях. Скажу больше, при моих исключительных условиях, — обстановка жизни обыкновенных людей, тех, у кого и мясо и кости, — небьющихся, — была бы для меня невозможной. А такое мирное, спокойное, далекое от толпы убежище явилось идеальным разрешением задачи для меня. Мне было только два исхода — или в монастырь, или в дом умалишенных, а к монастырскому уставу я призвания не имел. Эти пятнадцать лет в Казерте промелькнули для меня, как пятнадцать дней; там было так тихо, мирно, безопасно, — понимаете, абсолютно безопасно для меня. Но судьбе не угодно было дать мне возможность жить там дольше… И именно только теперь я вполне оцениваю те блага, которыми я там пользовался. Ведь с тех пор, как я покинул Казерту, я живу в непрестанной тревоге и непрестанной опасности. Возьмите, например, такое животное… этот разбойник, что только что вошел сюда… доведись ему наступить на ногу своими лапами, и конец… вдребезги разобьет, только пыль останется. А как будешь жить без ноги? Надо помнить, что к стеклу неприменимы обычные приемы хирургии, тут не отрежешь и не пришьешь…. А клей, если бы даже удалось склеить… клеем надолго не сдержишь… Мне ль не знать! — в дрожащем голосе звучала горечь. — В Казерте у меня была моя милая комнатка в отдельном павильоне. Тихо как в пустыне. Ни мебели, ни углов, не на что наткнуться; славный, пышный, мягкий матрац без кровати; рядом — большое удобное кресло; мягкая стеганая дверь, мягкая стеганая стена под окном: все предусмотрено и все опасное устранено; ходи сколько хочешь. медленно и ровно, без этих вынужденных поворотов, вот в таких толстых, мягких, как эти перчатки, туфлях, а в них не разобьешься! Благодетель, ангел был наш директор… а мой первый санитар? Тот, что был еще два месяца тому назад… умер, бедняга… И тогда свалился мне на голову этот изверг. Мало того, что он сам меня мучил, он в несколько дней восстановил против меня весь персонал, науськивал их, чтобы они меня ощупывали и толкали, а они представлялись, что вот-вот пихнут меня на что-нибудь твердое и тяжелое… И этот каторжник заливается, бывало… Хохочет, хохочет, хохочет… Сговорившись, они все вместе ходили на меня жаловаться директору, а он, добряк, хоть и знал меня как свои пять пальцев, и был ко мне очень расположен, но когда вам изо дня в день твердят одно и то же… сами понимаете? Злая молва — что уголь, если ее не раздувать, она затухнет. И вот, в один прекрасный день, является ко мне этот санитар, сияющий от радости, — добился своего, получил разрешение надеть на меня буйную рубаху и заявил, что завтра же это сделает. Мне… мне, силой надевать буйную рубаху!.. Ведь если грубо схватить меня за руку, если даже сильно пожать ее, она обломится. Понятно, что останься я еще один лишний день после этого, это было бы последним днем моей жизни. Ну и вот, хотя я по натуре незлобивый малый и прямой, без задней мысли, но когда меня доведут до чертиков, я тоже могу взяться за ум и хоть кого перехитрю, никто меня за нос не проведет… — так я в ту же ночь его прикончил и еще задолго до рассвета был уже далеко от дома.