Захар Прилепин: Именины сердца: разговоры с русской литературой

Можно сделать, конечно, сугубо антинацболовский роман, с молодыми, социально ориентированными бизнесменами, с бодрой конторой, защищающей нацию от мерзких молодчиков путем ломания этим молодчикам рук и ног. Но тут сложнее. В любом случае я бы приветствовал такого литератора. Взмахом щита…

— А вот насчет «серой массы»… Твои герои хотят революции, взрыва, убеждены, что это единственный выход для страны… А ради кого делать эту революцию, кого расшевеливать? Все же из «Саньки» проявляется картинка России, в которой за вычетом горстки маргиналов почти все такие… зомби. Или, может, ты все же иного мнения о населении РФ?

— Я? Я иного мнения о населении РФ. Мой народ жив и до сих пор неизбежным, звериным чутьем всегда находил выход из любых исторических тупиков. Я благодарен ему за то, что он не склонен делать революции еженедельно и терпит каждый раз до последнего. Он не торопится и сейчас, сохраняя свое извечное патерналистское — благословенное в моем понимании — отношение к власти. Втайне я надеюсь, что никакой революции не будет и все изменится неприметно, само собой. Но мне кажется, что под этой надеждой нет никакой почвы, моя надежда висит и раскачивается в воздухе. Возможно, ее удавили.

— Ты сейчас один из лидеров нашей протестной литературы. Литературы «рассерженных молодых людей», ненавидящих корпоративную культуру, презирающих власть и готовых то ли взять штурмом Зимний, то ли сжечь «Макдоналдс»… Ты, кстати, согласен с таким ироническим портретом?.. А как ты относишься к другому полюсу — к литературе самодовольно-комильфотной, объясняющей, что «и жизнь хороша, и жить хорошо» — от Гришковца до Оксаны Робски?

— К данному «портрету» я нормально отношусь: я рассержен, я ненавижу корпоротивную культуру, я приветствую штурм как Зимних, так и всех иных дворцов, и мне не нравится «Макдоналдс», потому что это как минимум вредная пища… А вот к литературе самодовольной я отношусь плохо, например, просто оттого, что тот же Гришковец не очень хороший писатель, хотя и замечательный актер. Если бы люди, берущиеся доказать, что в представителях буржуазии живо человеческое и вообще «богатые тоже плачут», — если бы эти люди писали хорошие книги на русском языке, я был бы рад. Но, я думаю, само вещество русской литературы с его извечной гоголевско-достоевской (не говоря о блоковской) ненавистью к любому стяжательству, даже в самых невинных его формах, — само это вещество будет противоречить появлению подобных книг.

Татьяна Толстая в свое время много писала, как ей мерзостно читать литературу о чумазых шахтерах и как приятно ей читать о создании предприятий, о бизнесе. Я все ждал, что она, помимо своих людоедских статей, выдаст художественную книгу безо всяких там шахтеров, но, напротив, с «прогрессивными предпринимателями». Но у Толстой несомненный вкус к языку. Она внутренне знает, что здесь такие штуки не пройдут.

«Новая газета»; беседовал Александр ГАРРОС

— Чувствуете ли вы в своей прозе надрыв? От нее невозможно оторваться, но ее больно читать. Болезненно ли для вас писание, или вы можете работать отстраненно?

— Надрыв я чувствую, но никогда его не имитирую. Я действительно могу работать отстраненно и не уверен, что это мое достоинство. Есенин, когда читал своего «Пугачева», впивался ногтями в ладонь — до крови. Этого состояния мне не достичь никогда. «Ай да Захар Прилепин!

Ай да сукин сын!» — это все не про меня. Я никогда не перечитываю свои книги, в каком-то смысле их можно сравнить с кожей, которую я сбросил. Примеривать ее не имеет смысла, к тому же это физиологически неприятно.

— «Грех» — это роман о смерти? Действительно ли вы все время чувствуете рядом эту бездну? Она притягивает, или вы заставляете себя туда заглянуть?

— Мне давно кажется, что женщины меньше боятся смерти, чем мужчины, но зато никогда не ищут ее. А мужчины, напротив, дико боятся смерти, но отчего-то все время ищут и приближают ее любыми доступными способами.

Впрочем, никакой бездны я не чувствую, чувствую почву, крепь, молодость, воздух в легких. «Грех» — роман о душевной свободе, о полноте жизни, внезапно оборачивающейся пустотой. Этот роман тоже мог бы называться «Патологии», хотя он куда более светлый. В свою очередь, «Патологии» и «Санькя» — каждая из этих книг могла называться «Грех». Есть несколько вещей в жизни, которые я хочу для себя сформулировать, создать своей иероглиф, раскрывающий хотя бы одну строчку бытия, фиксирующий хотя бы одно движение Бога, простите, что говорю об этом. А вообще, чуть ли не любая книга всякого русского писателя могла называться «Грех». Всякий писатель совершает грешные попытки раздеть и разглядеть грешного человека. Поэтому «Капитанская дочка» — «Грех», и «Мертвые души» — «Грех», и «Анна Каренина» — «Грех», и «Тихий Дон» — тысячи грехов. Кажется, что больше нет такого слова, которое можно было бы поставить в качестве заголовка на половине томов русской классики.