Уистан Оден: Чтение. Письмо. Эссе о литературе

Вернувшись, сдать свой текст за пару дней.

Я даже не Эрнест Хемингуэй —

Я не люблю спортивных начинаний

В поэзии. И мелочных изданий.

Но здесь, в моем письме, — дверной косяк.

Покорнейше прошу у всех прощенья:

У «Фабера», когда мой текст — пустяк.

У критиков — за переутомленье

От чтения дурного сочиненья.

И, наконец, у публики, когда

Попала не туда ее нога.

Здесь ветрено и сыро. Припасу

Походный плащ с тесемками. В носу

Свербит. Дождь мелко сеет. Никого.

Я стражник, но не знаю — отчего.

Туман ползет на крепость из низин.

Моя девчонка в Тунгри. Сплю один.

Авл, местный хлыщ, должно быть, рядом с ней.

Я не люблю его манер, ногтей, бровей.

А Пиццо — христьянин, и рыбный бог

Ему простил, когда бы тот не смог.

Я проиграл ее кольцо. Болит душа.

Без милой скверно. Хуже — без гроша.

Уйду, схватив по черепу, в запас

Остаток жизни пялить в небо глаз.

Глядя на звезды, я знаю, что мне суждено

Мимо пройти по пути в преисполню. Но

Здесь, на земле, безразличие есть скорей

Качество, что отличает людей, зверей.

Звездам, поди, неохота гореть вот так:

Страстью дарить, получая взамен медяк.

Если в любви невозможно сравняться, то

Я останусь тем, кто любит сильней. Зато,

Глядя на звезды, я верил своим глазам:

Все, на что звезды способны, — послать к чертям,

Но, наблюдая за ними, я точно знал,

Что не скажу ни одной: «Я весь день скучал».

Выключи звезды, сотри их с лица небес —

Я очень скоро смогу обходиться без.

В небо ночное уставясь, в его наготу,

Я полюблю и его темноту, пустоту.

Время отметить, как много решает шпага,

время фанфар и парадов, время тирану

в город въезжать на коне, молча кутая плечи

в плащ под опавшими стягами,

длинным штандартом.

Время сердечную смуту пропеть, того ли,

кто, покидая казармы, тем самим рубит

гордиев узел порочных привычек, связей;

время быть первым из тех, кто умеет видеть

в каждом бездомном бродяге родную душу.

Время пропеть славословие вешним водам,

равно для нас дорогим, несмотря на то, что

стоим в конечном итоге мы в ценах жизни.

Каждому дорого место, где он родился:

скажем, аллея в парке, холмы, утесы,

отблески света на серебристых ивах,

что повторяют рисунок речного тока.

Ныне, однако, я славлю другое место:

вымокший в солнце зародыш, птенец, тебя я

славлю, Иския, тебя — где попутный ветер с

частье приносит. И здесь я с друзьями счастлив.

За горизонтом остались столицы. Ты же

славно умеешь зрачок навести на резкость,

располагая людей в перспективе, вещи;

тех и других одевая в шинели света.

Видишь, на пляже турист — его мысли беспечны,

но без удачи, твердишь ты, не будет счастья.

Чья это кисть положила прозрачный желтый,

яркий зеленый и синий на эти волны?

Здесь рассекает обширные спелые воды

мол, задирая скалистые складки лагуны, —

видишь, ее вожделение пеной прибоя

это гранитное лоно смягчает? Вечно

длится соитие… Вечен покой, Иския,

этих пейзажей, которые нас научат

горе забыть и покажут, как ставить ногу

в этих извилистых тропах. Научат видеть

в слишком открытом пространстве

модальность цели

нашего взгляда. Допустим, восток — ты видишь,

как неизбежно встает над сверкающим морем

сквозь горизонт, словно пудинг

домашний, Везувий?

Если посмотрим правее, на юг, увидим

Капри — мягкие склоны, откосы, горы;

там, за холмами, должно быть, как прежде,

славен

Бог Наслаждений — завистливый бог,

жестокий.

Тень ли, прохладное место, красоты вида —

это лишь повод для нашего отдыха. Пчелам —

повод кружить над цветущим каштаном.

Людям —

короткостриженым, черноволосым — повод

из арагонских сортов винограда янтарный

делать напиток… И вина, и цвет медовый —

темный, кофейный — нас вновь

возвращает к вере

в самих себя. И мы верим — как ты, Иския,

веришь молитвам твоих алтарей. Не то, что

ты заставляешь забыть о невзгодах мира:

глядя на эти заливы и бухты, странник,

мимо идущий, и тот понимает — в мире

нет совершенства. Видать, все о том же

ночью

в стойле скотина мычит и грустит хозяин,

молча вздыхая о свежей крахмальной паре

новых сорочек из Бруклина. И панталонах.

Скрывшись в пространстве от слишком

прицельных взглядов

тех, чей кредит, говорят,

как всегда, оплачен кровью,