Сергей Горбачёв: Берлинский Маринеско

Береста подставили. Кассирша Пилипенко из Синявки еще до Береста дважды проворовывалась, ее выручал помощник районного прокурора Тресков, с которым они вместе пьянствовали. Правда, с работы пришлось ее увольнять. Теперь пришел новый начальник киносети, и ее вновь восстановили. Итог: растрата — 5.665 руб. Уголовное дело возбудили против Береста, Пилипенко и бухгалтера Мартынова…

Говорят, что имел место такой эпизод. Завели уголовное дело. Следователь на допросе обвинял заведующего. На слова, почему он не верит боевому офицеру, язвительно сказал:

— А это еще нужно проверить, где и как ты воевал. Ты, наверное, и в войну тепленькое место имел? Фашистам служил? Подожди, и туда доберемся!

Не выдержали нервы. Берест схватил испуганного следователя, поднял, как ребенка, и вместе с креслом выбросил из окна второго этажа… Ревизор, следователь… Наверное, не суть важно, кто был выброшен Берестом из окна. Но такой факт, видимо, действительно, был. Самая красноречивая страница уголовного дела — «Протокол описи имущества» у Береста. Под типографским заглавием: «Наименование и описание предметов» карандашом следователя помечено: «Нет ничего».

Нашли в доме — кровать прежнего хозяина хаты и столик со стульями, который одолжил Бересту сосед Цуканов. Все! Вот это — хапуга, вот это — злодей…

Свидетели — 17 человек подтвердили на суде непричастность Береста к недостаче. Но 14 апреля 1953 года районный суд приговорил Береста «за хищение» к десяти годам заключения. На основании амнистии от 27 марта 1953 года срок сократили вдвое. Он не стал просить о помиловании. Жене писал в письме: «Проси от себя. Мне нельзя: я себя виноватым не признаю… Значит, мне судилось просидеть в этом аду и побывать в этом уголовном мире… Я ни перед кем на коленях не стоял и никогда не стану». Только лет через двадцать жена нашла того следователя, и он признался, что на него давили сверху — «или он сядет, или ты вылетишь с работы».

П. Цуканов:

— Когда шло следствие, Алексея Прокопьича держали в таганрогской тюрьме, а на допросы возили сюда. Я его конвоировал с автоматом, и он все не мог привыкнуть: «Надо же, ты меня ведешь…». И когда его отправляли уже в лагерь, я сопровождал его до вагонзака… Отправили Алексея Прокофьевича в пермские лагеря, на лесоповал.

Вспоминает Ирина Алексеевна Берест:

— Мать решила тогда, что она свое отжила. А раз она, то и мы вместе с ней. Мы залезли на печь, холодную, нетопленую. Мама укрыла нас одеялом, обняла. В студеной хате мы с братом пролежали, прижавшись к матери, три дня. Соседи заметили, что дымка над трубой нет, третьи сутки не открывается дверь, и заподозрили неладное. Выломали дверь, а мы уже едва Богу души не отдали. Отец так ничего и не узнал об этом куске нашей жизни без него.

Берест писал в письмах домой: «Сфотографируйтесь все вместе, я очень соскучился. Ты спрашиваешь, какой я здесь стал. Я стал очень спокойным. Чем страшнее, тем спокойнее я становЛюсь».

После возвращения Береста из «мест не столь отдаленных» семья жила в черте Ростова в поселке Фрунзе. Работал Алексей Прокофьевич грузчиком на ростовском мельзаводе № 3, завальщиком на заводе «Главпродмаш»… В конце концов устроился на «Ростсельмаше», пескоструйщиком в стальцехе. Работа не из легких…

Квартиру построил «горьковским», или, как тогда говорили, «кровавым» методом: после смены работал на стройке дома, отпахал сотни часов.

Вспоминает Ирина Алексеевна Берест:

— Квартира была ужасная. На первом этаже двухэтажного дома. Под квартирой была котельная — шум от моторов, а главное — угарный газ поднимался к нам…

Как все могучие люди, отец был очень добр — до наивности. У них в бригаде появился новый слесарь — солдат из армии. Невеста беременная, а он не женится: «Жить негде». Отец поселил их, молодых, в нашей комнате, прописал. Парень, когда выпьет, — дурной был, а отец его жалел. Родилась у них девочка. Они у нас 4 года жили. Потом исчезли, а в нашу квартиру приезжает вдруг семья — из Свердловска. Оказывается, парень наш потихоньку обменял нашу комнату на квартиру в Свердловске. У нас стало четверо соседей. Но отец и с этой семьей подружился… В шестидесятых годах несколько раз приезжал к нам Неустроев: «Что ж ты в коммуналке живешь, в таких скотских условиях?» Не то, чтобы с сожалением, а с каким-то чувством… самодовольства, что ли: «У тебя что же, даже телефона нет?». А как выпьют, Неустроев снимает свою Золотую Звезду и протягивает отцу: «Леша — на, она — твоя». Отец отвечает: «Ну, хватит…». Отцу это было неприятно, больно. Он до конца жизни страдал. Когда по телевизору показывали военные праздники или парады, он его выключал…