Валерий Кукушкин: Химеры урочища Икс

— Эти рисунки и записи у вас сохранились? — спросил я.

— Нет. Перебирали мы с женой старые фотографии, письма, наткнулся я в бумагах и на эти записи, а потом, когда все припоминаться стало, дай, думаю, еще раз посмотрю — а рисунка-то уж и нет!

— Куда же он делся?

— Рисунок этот я вклеил в „Малый атлас мира“. Брат мой, помню, перерисовал его себе в блокнот. „Атлас“ потом сдали в макулатуру, а блокнот у брата куда-то затерялся…

— Далеко ли от места падения „стрел“ был найден шар?

— Нет, метрах в двадцати… А картошка в той яме так и сгнила. Ее шлаком сверху завалили, да спустя несколько дней верхний слой стал как бы колыхаться и проседать. Туда шест сунули, а он и прошел без сопротивления до самого дна. В войну целую яму картошки сгноить — за такое можно было и поплатиться. Вот уж бригадир-то наш поволновался: побыстрей, да чтоб никто не заметил, мужики завалили яму шлаком, а сверху, я помню, еще и пирамидку из крупных шлаковых кусков сложили, чтобы, значит, место это отметить.

— Ну а что же стало с шаром?

— А шар этот у нас в кузнице дня три провалялся, да потом как-то незаметно исчез…

— Как это исчез?

— Ну, как… Время-то ведь какое было — война. Не до загадок тогда было людям. Да и мало ли что… Вдруг, скажем, шар этот фашисты забросили? А с ним кто-то из наших занимается… За такие дела ведь тогда круто обходились. Короче, все жители деревни были заинтересованы в том, чтобы шар исчез. И он исчез… Лишь году в 51-м я случайно встретился с сыном Александра Лукичева, Павлом; разговорились, стали вспоминать. А Павел-то летчиком служил, вернулся, кажется, из Венгрии, денег — полные карманы. Ну, мы с ним, конечно, выпили, сидим, то, се… Я в то время историю с шаром хорошо помнил, но как-то не придавал ей значения. Вот Павел-то мне и говорит: „А помнишь, шар-то в 44-м нашли?“ — „Помню“, — говорю. — „Ну так вот, он ведь у нас на чердаке лежал, это мой отец тогда его взял, очень уж он ему понравился“.

— Ну а сейчас где же шар?

— Не знаю. С Павлом я виделся уже спустя годы, заговорил с ним про шар, да он как-то увел разговор в сторону…

— Вы начали этот рассказ с упоминания о своей болезни…

— Да. — Гусев помолчал. — Не могу сказать точно, от чего это произошло, но случилось все после того, как я шар в руках подержал. Занемог вдруг, да и сильно: поднялась температура, побледнел, ослаб, месяц пролежал в поту и слабости. Врачи приезжали, осматривали, понять ничего не могли. А мне все хуже да хуже, уже есть ничего не мог. Что тут делать? Вот мать-то и уговорила ту женщину-врача, что из Кремля, осмотреть меня. Фамилия ее была Высокосова.

Та тоже долго поставить диагноз не могла. Потом дала мне таблетку — новые таблетки тогда появились, сульфидин назывались. Мне полегчало. Да и старики еще посоветовали матери понемногу мне водки давать. Так и выздоровел.

На минуту в комнате воцарилось молчание. Одни пытались както соотнести услышанное с известным, понимая, что информация все-таки требует проверки. Другие вполне откровенно и многозначительно улыбались. Гусев вновь на время утратил уверенность, тем более что отдельные и довольно едкие замечания, вроде бы ни к кому не обращенные, подобно ржавым гвоздям уже вбивались со стороны в его речи. Мне всегда было непонятно, что заставляет присутствовать при таких рассказах тех, кто слушать их не хочет.

— А наблюдались ли еще какие-нибудь странности в этих местах? — спросил кто-то, желая замять чужое нерасположение и подбодрить старика.

— Были. Много. — Чувствовалось, что продолжение рассказа стоило Александру Петровичу определенных усилий. — Да вот хотя бы в 46-м году пришел из армии Гусев Григорий (в деревне-то нас, Гусевых, много жило) и решил перед селянами вроде бы похвастаться тем, как точно он по компасу ориентироваться может; а в войну он в связи служил, по азимутам провода телефонные прокладывал. Ну вот, стал он компас устанавливать, и вдруг, у всех на глазах, стрелка отклонилась влево. Было это в пятницу, в восемь часов вечера.

Сначала подумали — случайность. Мало ли что? Но стрелка вела себя так каждую пятницу, в одно и то же время: в 20 часов отклонялась в сторону осарков и примерно в 21.30 возвращалась на место.

После войны, опять же, купил кто-то радиоприемник „Родина“ — были такие, — и вот, стали замечать, что по пятницам в одно и то же время на коротких волнах, то есть от 16 до 40 метров, всегда идет помеха.

Или вот, скажем, в 45-м году, в марте, фотографировал я часовню — очень уж красивая она была, — и вдруг началась вибрация, в ушах — словно писк комариный. Пленку я проявил потом, а она вся как „расстреляна“ — сплошь в точках.