Владимир Стасов - Нынешнее искусство в Европе

У бельгийцев модные их живописцы, Виллемс и Стевенс, все только пишущие дам и дамские туалеты, окончательно уже измельчали и обратились в полнейшее ничтожество. У Галле был хорош один только портрет словацкого странствующего мальчика, продающего мышеловки: он написан сильно и красиво, но как далек нынешний Галле от того, каким прежде когда-то казался, и как мало он выполнил прежние обещания! У Воутерса колоритна и довольно эффектна картина: «Сумасшедший живописец ван дер Гус» (он сидит к зрителю прямо лицом, устремляя на него сумасшедшие глаза свои; кругом Гуса товарищи или родные, старающиеся развлечь его музыкой). Другая картина его же: «Мария Бургундская упрашивает гентских городских правителей помиловать ее советников», гораздо уже слабее и менее интересна. Наконец, приятно встретить на выставке одно из молодых произведений Лейса: «Праздник, данный Рубенсу антверпенской стрелковой гильдией». Она полна естественности и исполнена горячей, сильной кистью, т. е. задолго до того времени, когда Лейс вздумал умышленно исковеркать свой талант и посвятить его на повторение средневековых безобразных чучел, без перспективы, без красоты и — без смысла. О Кайзере и Вирце я говорил уже выше.

Про Италию можно сказать одно: у ней в отделении картин, по-всегдашнему, много (целых 277), но замечательного ничего нет. По-всегдашнему, тут обилие сюжетов классических и средневековых. Это обычная итальянская риторика, не имеющая никакого значения. Усси, лет десять тому назад поднятый выше небес за его совершенно посредственную картину: «Отречение афинского герцога», оказался теперь окончательно тем, чем был с самого начала — ничтожеством, и пишет на громадных холстах какие-то «Отъезды пилигримов в Мекку», на что не стоило тратить более полуаршина места и двадцати мазков кисти. Но что касается новейших итальянских жанристов, то в них вся надежда будущего итальянского искусства. Они мало-помалу начинают отделываться от отечественной ходульной рутины (той самой, которая до сих пор присутствует в хорах и ариях их опер) и пробуют примкнуть, по сюжетам и исполнению, к остальному европейскому искусству. Всего отраднее видеть «жанры», начинающие появляться теперь у итальянцев: их теперь всегда пропасть на выставках в Турине, Милане, Флоренции, Неаполе и т. д., и это обыкновенно лучшие итальянские картины тоже и на европейских выставках, в Париже, Лондоне и т. д. Теперь даже не чудо встретить итальянцев, приезжающих учиться живописи в Париже, Дюссельдорфе. Что может быть сильнее подобного перелома в итальянском искусстве и понятии? Итальянцы учатся художеству в Европе! Они, те самые, что так долго держали (бог знает зачем и почему) скипетр искусств в руке и задавали всем остальным тон! Они, что так бывало презирали этот ничтожный «жанр» и глядели на него с высоты бестолкового и бессмысленного величия! Времена, значит, переменились — ну и слава богу! Когда эта трудная работа перерождения и переламывания кончится, тогда вдруг у Италии очутится современная художественная школа, в какой она уже давно нуждается! До тех пор мы только все будем видеть «пробы пера», каких на венской выставке довольно.

Ни одна всемирная выставка не была так богата скульптурой, как нынешняя. В Вене число скульптурных произведений простиралось до 900 пьес, статуй, групп, барельефов и проч. Но эта огромная масса бронзы, мрамора и обожженной глины не представляла почти ничего утешительного. Скульптура давным-давно не делает ни малейшего шага вперед в Европе. Хуже того — она самое отсталое из искусств. Могло ли оно и быть иначе? Ведь скульптура нашего времени своим умом не живет, она только и знает, что держится прежних привычек и преданий и в миллионный раз повторяет новые вариации на старые темы.

Италия про себя воображает (да на беду ей и многие в Европе поддакивают в этом), что она — патентованная страна всех искусств, от архитектуры и до музыки включительно, а что касается скульптуры, то уж тут она еще более настоящая хозяйка: у нее одной сохранились священные, истинные предания. На этом основании, Италия рассылает обыкновенно по всем выставкам целые полки мраморных фигур мужского и женского пола, а по случаю Вены она постаралась больше чем когда-нибудь и выставила тут около 300 произведений, сработанных 150 скульпторами. Триста скульптур — шутка сказать! Сто пятьдесят пять скульпторов! Где они такую гибель набрали? И не подозрительна ли уже одна эта цифра? Не чудеса ли, что это в Милане оказалось целых 66 художников этого рода, в Риме 32, во Флоренции 18 и т. д.? Да, сильно подозрительно, и, просмотрев всю эту громадную коллекцию, сразу соглашаешься с художественным критиком лондонского «Saturday Review», Аткинсоном, что даже самые лучшие из итальянских скульпторов не в состоянии возвыситься над раскислым и леденцовым стилем Кановы (по-моему, Канова — это сущий Беллини скульптуры, только еще бессильнее и жиже), а остальные художники — это то же, что странствующие шарманщики, навыклою рукой вертящие на гнусливой машине арии из «Троваторов», «Травиат», «Пуритан», «Лучий» и проч. И в самом деле, что такое все эти статуи, как не верчение рутинных скульптурных мелодий? Дети, плачущие или смеющиеся, женские фигуры, приподнимающие античный подол или несущие в юбке цветы, декламирующие или читающие, на все лады тупо выглядывающие, маленькие и большие Микель-Анджело, Рафаэли, Колумбы, «Стыдливость», «Скромность», «Любопытство», освобождающаяся Италия, под видом трастеверинки, ставшей в позу и разломавшей на себе оковы: костюм-то у ней, пожалуй, и красив, да сама-то она трех копеек не стоит; и вот так далее и прочие статуи, — все это ординарно, риторично, притворно и надоедает до невозможности.