Махатма Ганди - Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной

— Не хочу отнимать у вас слишком много времени. Я наслышан о вас и почувствовал необходимость лично выразить благодарность за все то хорошее, что вы сделали для забастовщиков. У меня есть что-то вроде традиции посещать мудрецов по всему миру, и поэтому я решился побеспокоить вас.

Это, разумеется, был мой перевод. Говорил Нараян Хемчандра на гуджарати.

— Я рад вашему визиту. Надеюсь, пребывание в Лондоне вам понравится и вы сможете лучше узнать наш народ. Да благословит вас Бог.

С этими словами кардинал поднялся и попрощался с нами.

Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти [47] Дхоти — предмет гардероба людей Южной и Юго-Восточной Азии; кусок ткани, обернутый вокруг тела и прикрывающий бедра и ноги. . Моя добрейшая хозяйка открыла дверь, а потом в смятении прибежала ко мне (это была новая хозяйка, прежде не встречавшая Нараяна Хемчандру) и воскликнула:

— Там какой-то сумасшедший желает вас видеть.

Я подошел к двери и с удивлением уставился на своего друга. Даже меня поразил подобный наряд. Однако на его лице не отразилось ни малейшего беспокойства. На нем сияла обычная широкая улыбка.

— Неужели детишки на улице не приставали к вам?

— Да, они какое-то время бежали за мной, но я не отвечал, и они отстали.

Через несколько месяцев, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он взялся за изучение языка и перевод французских книг. К тому моменту я владел французским на довольно приличном уровне, и потому он дал мне прочитать свои переводы. Это были даже не переводы в полном смысле слова, а всего лишь пересказы.

Затем он все-таки побывал в Америке, как и мечтал. Лишь с большим трудом ему удалось получить билет на палубу. В Штатах его арестовали за то, что он «был неприлично одет»: он вышел на улицу в рубашке и дхоти. Насколько помню, обвинения с него почти сразу же сняли.

В 1890 году в Париже проводилась Всемирная выставка. Я читал о том, как к ней готовились. Мне всегда хотелось увидеть Париж, а потому я решил, что лучше будет воспользоваться сразу двумя возможностями. Главной достопримечательностью выставки стала Эйфелева башня — сооружение из металла высотой почти в тысячу футов. Были, разумеется, и другие любопытные объекты, но башня оставалась среди них главной, поскольку до той поры считалось, что постройка такой высоты не может простоять долго и не рухнуть.

Я слышал о вегетарианском ресторане в Париже и снял рядом комнату на неделю. Средства я расходовал очень экономно как на проезд, так и на осмотр города. Осматривался я почти неизменно пешком, пользуясь картой Парижа и планом самой выставки. Этого оказалось достаточно, чтобы ориентироваться на улицах и найти все основные достопримечательности.

Выставку я запомнил как нечто невообразимо великолепное и огромное. Хорошо запомнил я и Эйфелеву башню, на которую поднимался дважды или трижды. На одной из платформ располагался ресторан, и просто ради того, чтобы с полным правом потом рассказывать, что ел на такой огромной высоте, я растранжирил семь шиллингов.

Точно так же в моей памяти сохранились древние парижские церкви. Их величавость и торжественная тишина внутри поистине незабываемы. Как мне забыть чудесный облик Нотр-Дама, его внутреннюю отделку, его скульптуры? Я подумал о том, что люди, потратившие миллионы на строительство такого прекрасного собора, не могут не любить Бога.

Мне доводилось читать о парижской моде и фривольности парижан. Подтверждения этому встречались почти на каждой улице, но соборы и церкви не имели с ними ничего общего. Человек забывал о городском шуме и суете, как только входил внутрь. Даже его собственные манеры менялись — он вел себя достойно и почтительно, проходя мимо кого-то, преклонившего колена перед ликом Пресвятой Девы. Тогда я убедился, что коленопреклонение и молитвы — не суеверия. Преданный Богу не стал бы вставать на колени, обожествляя всего лишь кусок мрамора. Этих людей вдохновляла неподдельная вера, и они молились не камню, но Святой Сущности, символом которой он являлся. Я понял, что своими молитвами каждый из них искренне прославляет Бога.

Не могу не написать несколько слов об Эйфелевой башне. Я не знаю, какой цели она служит в наши дни, но тогда одни ее поносили, а другие хвалили. Помню, что Толстой был одним из наиболее строгих критиков. Он сказал, что Эйфелева башня стала памятником человеческой глупости, а не мудрости. Худшей из отрав он считал табак, поскольку человек, попавший в зависимость от него, готов совершать преступления, на которые не способен даже горький пьяница. Да, спиртное сводит людей с ума, но табак совершенно затуманивает разум и заставляет строить воздушные замки. Эйфелеву башню Толстой отнес к творениям человека, чей разум затуманен табаком. Эта башня не искусство. Она не украсила Всемирную выставку. Толпы собирались поглазеть и взобраться на нее, привлеченные лишь ее новизной и уникальными размерами. Башня стала игрушкой, а нам нравятся игрушки, потому что в душе мы по-прежнему дети. Это и можно назвать целью, которой служит Эйфелева башня.