Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Всплыло и такое полузабытое воспоминание: кажется, именно в библиотеке им. Короленко я впервые увидел Эмму Казакевича. Он и его отец (двойное родство — семейное и творческое) Генех Казакевич, бывший редактор «Дер штерн», «Ди ройте велт» («Красный мир») [63] Общественно-политический и литературный журнал, выходило два номера в месяц. Издавался в Харькове, а затем в Киеве с 1924 по 1933 г. и ряда других изданий, уже переехали в Биробиджан. Эммануил (Эмма) тогда вернулся в Харьков за матерью. Высокий, худой, узколицый, он кому-то что-то шепнул, и собеседник прыснул. А Эмма поправил очки на носу и повернулся к другому знакомому. Он был полон юмора, из него ключом била ирония. До сих пор помню характеристику, данную им пролетарскому поэту Хаиму Тильдину: «Среди сапожников — поэт, среди поэтов — сапожник» [64] Парафраз строчки из автобиографического стихотворения американского еврейского поэта Мани Лейба. Мани Лейб, который, так же как и Гильдин, был по профессии сапожником, писал: «Я не поэт-сапожник, я сапожник-поэт». .

Я позволю себе процитировать несколько строчек из мемуаров Тевье Гена: «Его любили», которые были опубликованы по-русски в сборнике «Воспоминания об Э. Казакевиче»:

Мы были постоянными посетителями Общегородской библиотеки им. Короленко. Общежитие было нашим домом по необходимости, библиотека — нашим домом по любви, нашим желанным очагом. Усевшись за одним из столов в просторном и уютном читальном зале, читали книги, писали в своих тетрадках.

Здесь к нашим услугам у стены около гардеробной стоял широкий жесткий диван — как раз на четверых. Наговорившись вдоволь о том, о другом, затевали «торг» — кому из нас первому прочитать свое новое произведение. Эммануил читал свои собственные и чужие стихи громко, увлеченно, не обращая внимания на посторонних, которые стояли у гардероба и прислушивались [65] Т. Ген. Его любили. // Воспоминания об Эм. Казакевиче. М., «Советский писатель», 1984. .

Тогда я еще не знал, что этот молодой еврейский писатель Эмма Казакевич обладает не только талантом, юмором, остроумием, но еще и сильной волей и редкой отвагой.

Должны ли мы сожалеть, что после войны его талантливые, глубокие произведения: «Звезда», «Двое в степи», «Сердце друга», «Дом на площади», «В свете дня» были написаны не по-еврейски, а по-русски? Я полагаю, что не следует. Нельзя скинуть со счетов и то, что как еврейский писатель он бы рисковал жизнью.

В качестве приложения — версия, которую не один я слышал от Э. Казакевича. Его родственник А. Гиндес, журналист, автор комедии и четырех книг фельетонов и зарисовок, рассказал, что «Звезду» Казакевич начал писать по-еврейски [66] Прославленная повесть «Звезда» первоначально была написана на идише и опубликована в издательстве «Дер эмес» в 1948 г. под названием «Ди грине шотнс (Зеленые тени)». . Материальное положение у него тогда было жалкое. Он пришел к директору издательства «Дер эмес» Льву Стронгину и сперва попросил, а затем потребовал подписать с ним договор, а главное, выдать аванс. Я знал Стронгина. Он был человеком добрым, порядочным, но слово «аванс» было для него, по меньшей мере, непристойным, и в подобных случаях он вызывал к себе в кабинет главного бухгалтера издательства товарища Менделевича. Перечислять достоинства Менделевича не буду, но все знали, что в день выплаты авторам гонораров худой главный бухгалтер еще больше худеет. Мне доводилось видеть, как после весьма горячей перепалки с автором Менделевич как ошпаренный выбегал из редакторского кабинета, а за ним, хлопнув дверью, выходил автор.

Но меня, кажется, уже порядком отнесло в сторону. Получилась смесь далекого прошлого и более поздних лет. Так что возвращаюсь из Москвы в Харьков, прямиком в годы моей юности. В Харькове я стал немного «похож на человека», но чего-то более конкретного, к сожалению, не добился. И все из-за своего незнания, чего, собственно говоря, я хочу достичь.

Худо-бедно, но где жить у меня было. Мой старший брат Мотл, который когда-то был одним из первых трактористов в нашем районе, получил от завода, на котором работал, комнату в коммунальной квартире. Каждая семья занимала только одну комнату. Центрального отопления не было. Уборная — две фанерные будки (одна без двери) — во дворе. Стены обиты крашеными досками, но краска отслаивается, как шкурка с переваренной картофелины. Никого не стесняли доносящиеся от соседей шум, гам и жужжание примусов. Из радиоточки то и дело раздавались звуки стрельбы, отовсюду доносилась смесь языков — с одной стороны ругаются, с другой милуются. Когда становилось совсем невыносимо, я ставил на полную громкость пластинку с записями Михаила Эпельбаума, редкого по красоте баритона.