Ингмар Бергман: Исповедальные беседы

— Да, папа просил передать вам, дядя Якоб, что вас ждут на обед в следующее воскресенье. Ведь тетя Мария на курорте, и папа думает, что вам одиноко.

— Очень мило, но я пока не знаю.

— В воскресенье в три часа в большом зале университета будет выступать квартет Аулина, а потом они придут к нам на обед. Папа сказал, что они приятные люди и что вы, дядя, знакомы по крайней мере с двумя — Туром Аулином и Рудольфом Клаэссоном. А вечером мы помузицируем.

— Да-да, весьма соблазнительно.

— Мама позвонит. Но я, собственно, не потому...

— Понимаю.

Ожидание. Анна, ковыряя сломанный ноготь, пытается что-то сказать. Якоб ждет, не торопит ее.

— У меня одно затруднение.

— Не сомневаюсь.

— И я боюсь, что вы рассердитесь.

— Не думаю, чтобы ты, Анна, могла сказать нечто такое, из-за чего я бы рассердился.

Ожидание. Анна извиняюще улыбается, на глазах у нее выступают слезы.

— Дело вот в чем.

— Ну, Анна. Давай же, говори!

Пастор остается в неведении, в чем же дело. Но он не задает наводящих вопросов, не делает попытки выведать.

— Да. Дело вот в чем. Я не хочу идти к причастию. Вынув платок из сумочки, она сморкается.

— Если ты, Анна, не хочешь идти к причастию, значит, у тебя должны быть веские причины.

— Я пытаюсь представить себя стоящей на коленях возле алтаря, и облатка, и вино — нет. Это было бы обманом.

— «Обман» — сильное слово.

— Тогда ложью, если это лучше. Приняв участие в этом ритуале, я бы просто разыграла спектакль... Не могу.

— Давай немного прогуляемся. Пойдем в Одинслунд, полюбуемся на весну.

Анна кивает со смущенной улыбкой. Якоб придерживает дверь, и они проходят в церковь. Сумеречный свет за высокими окнами придает загадочную бесконечность сводам и галерее, где стоит орган. Сторож Стилле машет — «спокойной ночи». И запирает церковные ворота.

Медленным прогулочным шагом они пересекают Бископсгатан.

— Остановимся. Не замерзла, Анна? Нет. Давай присядем на скамейку. А известно ли тебе, что церковь Троицы изначально называлась Крестьянской церковью по названию прихода — Приход Крестьянской церкви. Он существовал еще в конце двенадцатого века. Здесь хорошо. Можем говорить о вечных вопросах под защитой вечности.

— Вы верующий, дядя Якоб? — Пожалуй, я могу ответить утвердительно. И скажу почему: есть факты, которые не в состоянии опровергнуть даже самый умный неверующий. Хочешь послушать?

— Да.

— Ну так вот. Когда Христа казнили, распяв Его, Он ушел из мира, Его больше не стало. Конечно, в Писании рассказывается о пустой гробнице, об ангеле, говорившем с обеими женщинами. Рассказывается и о том, что Мария Магдалина видела Христа и беседовала с Ним и что Учитель посетил своих учеников и позволил Фоме Неверующему дотронуться до Своих ран. Все это евангельские утверждения. Рассказы на радость и в утешение. Но они не имеют ничего общего с настоящим чудом.

— Чудом?

— Да, Анна. Чудом, непостижимым. Подумай об учениках, разбежавшихся в разные стороны, как испуганные зайцы. Петр отрекся. Иуда предал. Все было кончено, ничего не осталось. Спустя несколько недель после катастрофы они встречаются в тайном месте. Перепуганные, в отчаянии. Мучительно сознавая, что потерпели крах. Их мечты построить вместе с Мессией новое царство развеяны. Они унижены, им стыдно, трудно смотреть друг другу в глаза. Они говорят о побеге, об эмиграции, о покаянии в синагогах и перед священниками. И вот тогда-то и происходит чудо — сколь непостижимое, столь и великое.

Якоб делает небольшую паузу — короткую искусственную паузу, наверное, чтобы проверить интерес своей слушательницы. Поблизости ни души. От длинных цветников Одинслунда и свежей зелени вязов исходит густой аромат. Маленький трамвай с трудом взбирается на пригорок возле университета Густавианум, скрежещет на повороте и соскальзывает на Бископсгатан, чтобы бесшумно исчезнуть внизу у Трэдгордсгатан. Слабо светятся окна вагона, он похож на скользящий голубой фонарь.

— Чудо?

— Да, невероятное. Самое достоверное, самое простое и в то же время самое великое из всех евангельских чудес. Представь себе учеников, сидящих в длинной сумрачной комнате. Возможно, они только что вкусили нехитрую трапезу, которая, быть может, напомнила им о последней вечере с Учителем. Но теперь они расстроены, в отчаянии и, как я говорил, напуганы буквально до смерти. И тут поднимается Петр, тот, что отрекся, и молча стоит перед товарищами. Они поражены — неужели он собирается говорить? Воистину оратором он никогда не слыл, а после катастрофы стал еще молчаливее. И тем не менее он стоит перед ними, собираясь что-то сказать, и начинает говорить, заикаясь, неуверенно. А потом с все большим жаром. Он говорит, что пора покончить с временем трусости и стыда, разве он сам и его друзья за девять месяцев не пережили удивительнейшие вещи, которые испокон веков не приходилось переживать ни одному человеку? Они слышали послание о непобедимой любви. Учитель смотрел на них, и они обратили к Нему свои лица. Они услышали и поняли. Осознали, что они избранные. Девять месяцев они жили, окруженные новым знанием и непостижимой заботой. И что же мы делаем? — спрашивает Петр, гневно обводя их взглядом. На дар Учителя мы отвечаем тем, что прячемся в норах, словно чесоточные крысы. Идут часы, дни и недели, говорит Петр, а мы тратим время, драгоценное время, на то, чтобы сохранить свою никчемную жизнь без всякой пользы. И сейчас я спрашиваю, говорит, стало быть, Петр, я спрашиваю, не пора ли нам в корне изменить положение вещей. Ибо нет ничего хуже, чем наша сегодняшняя жизнь или ее отсутствие. Зачем нам барахтаться во мраке и трусости, когда мы можем выйти на свет и сказать людям — стольким, скольким успеем, прежде чем нас схватят, подвергнут пыткам и казнят, — сказать, что в нашей жизни есть упущенная реальность, то есть любовь. У нас нет выбора, если только мы не предпочтем задохнуться в своих норах. Подумайте: совсем недавно Учитель, случайно проходя мимо, посмотрел на нас и назвал по именам и велел следовать за ним. Он выбрал нас, каждого по отдельности и всех вместе, ибо знал или думал, что знает, что мы разнесем Его заповеди по всему свету.