Борис Бурда: Великие романы

Помолвка состоялась как раз под пятидесятилетие короля. Будучи старше жены почти на двадцать лет, легко быстро разобраться в том, какая она, тем паче лавина слухов из Парижа о ее личной жизни была такой бурной и, скажем так, не очень чистой, что король попытался разорвать помолвку, пока еще не поздно. Но Мазарини требовалась королева-француженка в Польше, Владиславу, который как раз собрался выяснять отношения с султаном, поддержка такого традиционного турколюба, как французский король, требовалась до зарезу, и свадьбу сыграли, когда и было положено. У Владислава фанаберии было не меньше, чем у Марии-Луизы. Его папочка Сигизмунд III до избрания на польский престол был шведским престолонаследником. Как он собирался удержать и Швецию, и Польшу, если польский король мог быть только католиком, а шведский – только протестантом? Естественно, со шведского престола его попросили, но признавать это он не собирался, и сыночек его Владислав был такой же – даже на монетах чеканил свой титул «D. G. REX POL. M. DVX LIT. RVSS. PRVSS. SA. LI. NEC. NO. SVE. GOT. VAN. HAER. REX», что означало «Божьей Милостью Король Польский, Великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жемайтский, Ливонский, а также Швеции, Готланда и Вандалии наследный Король». То, что он не был ни русским, ни прусским великим князем, тем более шведским королем, его мало смущало – а вдруг потом что-то выгорит, вот и будет правовая основа. Вы только не думайте, что он был совсем ненормальный – король как король, явно получше папочки, а что до титулов, то, например, титул «Король Франции» английские короли аккуратно писали на всех государственных бумагах аж до 1799 года! И стали в итоге они жить да поживать, причем именно так, как и положено при таких вводных – король не допускал королеву ни в свое сердце, ни в свои дела, а та пыталась компенсировать нелюбовь придворными интригами. Даже имя супруге король урезал – объяснил ей, что достаточно именоваться Луизой, по-польски Людвикой, а второе ее имя никому, кроме Девы Марии, в Польше носить не след. Пожили они так два года, а тут Владислав возьми да скоропостижно помри. И опять Мария-Луиза, теперь уже Мария-Людвика, теряет свою истинную любовь, не короля, а власть – у нового короля будет своя королева, а кто тогда она?

В Польше и в феодальные времена была демократия – короля выбирали, а не тупо назначали по закону о престолонаследии. Была эта демократия до предела суверенная: даже один избиратель мог заявить на сейме, уже принявшем решение, «Не позвалям!», то есть «Не разрешаю!», и решение уже считалось не принятым! Правда, зарубить такого свободолюбца в добром шляхетском поединке на саблях тоже больше чем на административное нарушение не тянуло, но все равно сорвать любое законодательное решение, даже крайне нужное государству, было до удивления просто. Так что удивляйтесь не бестолковости поляков, а их необыкновенной сплоченности, удаче и счастью – государство с такими законами у них просуществовало несколько столетий. А сколько бы оно прожило у нас? Шутить на выборах было опасно, менять коней на переправе никому не хотелось – подстрекаемые фанатичными католиками, получившими при Сигизмунде слишком много воли, польские шляхтичи абсолютно зашпыняли и достали ранее вполне лояльных к польскому государству шляхтичей украинских, в подавляющем большинстве православных. В итоге доигрались до хмельниччины, всем известного восстания, руководимого православным шляхтичем, у которого другой шляхтич, католик Чаплинский, имение пожег, жену увез и сына Хмельницкого до смерти засек, а доискаться на него управы в польских судах оказалось совершенно невозможно. Так что перед лицом грозной опасности решили обеспечить преемственность и выбрали в новые польские короли младшего брата Владислава, Яна Казимира.

Кто же теперь заменит у власти потерявшую не только мужа Марию-Людвику? А не ясно, у Яна Казимира вообще никакой королевы нет – не женат пока. И ради своей истинной любви, не человека, а власти, Мария-Людвика решается на невероятное дело – добивается через своих конфидентов специального постановления сейма и сената. В нем сказано, что нечего, мол, на поиски королевской невесты тратиться, посольства посылать, и так в казне два злотых, и те дырявые, а готовая королева, пока за смертью супруга бесхозная, тут уже, под боком. На Востоке жениться на вдове брата скорее бонтон – не пропадет родственница без куска хлеба, – а в католической Польше это невероятное потрясение основ, почти кровосмешение! Но протестующих игнорировали или объяснили им, что хуже будет. Так она и стала супругой человека, даже инициалы которого на монетах I.C.R. – Ioannus Cazimirus Rex – стали расшифровывать как «Initim Calamitatis Regni», что переводится как «начало несчастий королевства». Оказалось, что не без оснований – хмельниччина развернулась буквально синхронно с восшествием на престол бывшего иезуита, страстного борца со схизмой, а уж про шведский «потоп» я все равно лучше Сенкевича не скажу, а его если кто и не читал, то кино смотрел. Причем роль Яна Казимира в навлечении на голову Ржечи Посполитой этих несчастий была просто исключительной. Хмельниччину именно он разжигал, как мог, своим религиозным усердием, из-за которого значительная часть граждан польского государства вдруг оказалась людьми второго сорта, – подобное внимание к божественному и более сильные государства доводило до сумы, да вроде и не перестало. А что касается Швеции, то главным подстрекателем шведов к войне с Польшей оказался подканцлер Радзиевский, возненавидевший Яна Казимира за то, что он соблазнил его жену. Кстати, это Марию-Людвику совсем не волновало – во всяком случае, пока ей не изменяла ее истинная любовь. Власть. Но пока суть да дело, вдруг оказалось, что от истинной любви Марии-Людвики и польскому государству есть великая польза. Не рассчитывая выйти замуж ни за Хмельницкого, ни за шведского короля Карла Густава, она дралась за власть, как львица! Ободряла супруга, вообще человека слабохарактерного и кобеля, каких даже среди польских королей мало, отговорила его отречься от престола, о чем он серьезно подумывал, – в общем, была большей польской патриоткой, чем многие поляки, которые пачками ездили к Карлу Густаву приносить ему присягу. То ли Матка Боска Ченстоховска помогла, то ли неуклонная твердость короля, искусно укрепляемая королевой, сделала свое дело, но безнадега начала отступать, а раздел Польши, который одно время уже казался неминуемым, был отсрочен более чем на век. За многое можно сказать Марии-Людвике решительное «фе», причем не только по нашим моральным нормам, а как положено – по общепринятым нормам и правилам ее времени (не ругать же, скажем, Юлия Цезаря за бисексуальность, так тогда было принято и даже в каком-то смысле модно). Но ее стойкость, решительность и изворотливость в защите страны, королевой которой она была и мечтала остаться, заслуживает только величайшей похвалы.