Илья Качоровский: Профессия — летчик. Взгляд из кабины

Большие скорости современных самолетов позволяют получить подобный эффект и в горизонтальном полете. Легко подсчитать, что линейная скорость движения каждой точки земной поверхности на экваторе, вызванная вращением Земли, равна примерно 1700 км/ч. Эта скорость доступна сейчас даже пассажирским самолетам (Ту-144, «Конкорд»). Если лететь с этой скоростью вдоль экватора с востока на запад, Солнце остановится, а если лететь быстрее, что также доступно современным самолетам, то оно начнет заходить на востоке. Это ли не чудо, это ли не удивление? Только боюсь, что пассажиры современных самолетов, давно переставшие удивляться чудесам, творимым наукой и техникой, даже и не заметят этого. А жаль! Нельзя не удивляться рукотворным чудесам. Без удивленья будет очень скучно жить. Хорошие слова есть в одной популярной песне: «Давайте удивляться, удивляться, удивляться чудесам, распахнутого сердца не жалея…» Давайте!

В одном из фрагментов говорилось о том, что после продолжительного, напряженного, монотонного слежения за стрелками приборов, неизменно сопровождающего полет в облаках, выход за облака на солнечный простор вызывает прилив бурной радости, появляется желание петь, что выливается и в саму песню, которую, правда, никто не слышит, даже сам исполнитель: шум двигателя и плотно сидящий на голове шлемофон с защитным шлемом не доносят до ушей даже собственного голоса. В данном случае этот факт нужно рассматривать как всеобщее благо, так как солист никакими вокальными данными не располагает, и его пение ни по каким критериям к понятию красоты не подгонишь. Зато уж глаза наслаждаются в полной мере: после томительного наблюдения за шкалами и стрелками в узком секторе приборной доски, бескрайнее пространство заоблачных высот кажется сказочно красивым. Да не только кажется — такое оно и есть на самом деле. И что удивительно, каждый раз открывается иная картина. Один раз, вырвавшись за облака, видишь бесформенные нагромождения кучевых облаков, где башнеобразные вершины, устремленные вверх — к Солнцу, перемежаются глубокими провалами; другой раз видишь бугристую, словно булыжная мостовая, поверхность, равномерно простирающуюся до горизонта или внезапно обрывающуюся невдалеке. Иногда же поверхность облаков оказывается на удивление ровной. При этом возникает впечатление, что это совсем не облака, а ровная снежная целина. Ощущение плотности этой материи поразительно: невольно возникает мысль — как же удалось так легко и неощутимо пробить эту «твердь». Кстати, термин «пробивание облаков», совершенно официален. И родился он, видимо, именно потому, что визуальное впечатление от наблюдения облаков и снизу и, особенно, сверху, создает полное впечатление твердого вещества.

Обычно, пробивая облака вверх, продолжаешь набирать высоту, и верхняя поверхность облачности, быстро уйдя вниз, начинает восприниматься, как обычная подстилающая поверхность. Но однажды получилось так, что высота, на которой я должен был продолжать полет за облаками, почти совпала с высотой ее верхнего края. При этом как раз оказалось, что поверхность облаков была подобна ровной снежной пустыне. Ощущение это было таким реальным, что возникло желание промчаться по этому снежному покрову на чем-нибудь быстроходном. Почему-то возникла мысль об аэросанях, на которых я, кстати, никогда не ездил. Но тут же фантастическая мысль обрела неожиданную реальность: а чем мой самолет не аэросани? И тут же почти инстинктивно начал эту мысль реализовывать: чуть изменив высоту, я оказался прямо над кромкой облаков. Еще одно движение, и самолет заскользил фюзеляжем по их поверхности. Аналогия с аэросанями тут же исчезла, но я реально ощутил себя скользящим по этой эфемерной поверхности на быстроходном глиссере. Только никакому глиссеру такая скорость была не под силу. Я впервые ощутил то, что непосредственно в полете на большой высоте летчик никогда не ощущает — скорость. Белоснежная поверхность, чуть посерев в непосредственной близости, летела под самолет упругими струями водопада. Воспринимаясь на глаз, как плотная масса, она, тем не менее, податливо и бестелесно расступалась перед самолетом, и это было необычно и почти нереально. Чтобы еще острее ощутить стремительный бег облачной массы, я опустил самолет еще пониже и картина, открывшаяся взору, стала совсем фантастической: самолет был полностью погружен в облака и мне почти не виден, над ровной поверхностью облаков выступал только фонарь моей кабины. Облака я видел уже как бы в разрезе: на уровне глаз была верхняя кромка, и я реально ощущал, как лобовое стекло фонаря резало эту кромку и струи разорванных облаков со скоростью моего полета (а это было 900 км/ч) лизали боковое остекление, а мне казалось, что это я сам режу облака своим телом, высунув наружу только одну голову. Ощущение было захватывающим и жутковатым. Казалось, что прозрачный, непрочный на вид фонарь, не выдержит этого колоссального напора этой серой плотной массы, несущейся на меня с огромной, никогда ранее так не ощущаемой скоростью. Возникла еще одна аналогия: самолет — это подводная лодка, полупогруженная под воду, а фонарь кабины — боевая рубка, возвышающаяся над водой. К сожалению, долго любоваться этой картиной, предоставив фантазии волю представлять себя в разных ипостасях, не было возможности: задание, которое я выполнял, не предусматривало длительного пребывания в состоянии такого полета. Пришлось сокращать любование красотой и перейти на прозу — необходимую и реальную. Но эстетические минуты не исчезли из памяти, они живут во мне и сейчас — свежие и четкие, а вот какое будничное задание я тогда выполнял, память не сохранила. И это, наверное, прекрасно, что память сохраняет ощущение красоты прочно и надолго.