Михаил Черейский: Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

Зеленогорский вокзал обладал в моих глазах несколькими привлекательными чертами. Во-первых, там продавали замечательное мороженое местного изготовления под названием «Яичный пломбир». Оно было такое вкусное, что находились любители, специально приезжавшие за ним из Ленинграда. Просидят час в электричке, купят в киоске на платформе предмет своей страсти — и на той же электричке обратно. Во-вторых, железнодорожная электрификация в то время кончалась в Рощино (две станции после Зеленогорска), а сообщение с Выборгом и Приморском поддерживалось настоящими поездами с паровозами. Они отправлялись от отдельной платформы зеленогорского вокзала, и разглядывать их с видом бывалого железнодорожного путешественника было для меня большим удовольствием. Я даже беседовал с машинистами о преимуществах нефтяного отопления паровоза перед угольным, которое еще можно было кое-где встретить «у нас на Транссибе». И машинисты уважительно поглядывали на меня с высоты паровозной кабины.

Немного отступя от Приморского шоссе местность начинала возвышаться, и все перпендикулярные ему улицы шли в гору, кое-где довольно круто, пока не упирались, километра через два, в железнодорожную линию. Вот в этой части городка, в каком-нибудь из многочисленных здесь двухэтажных деревянных домов, мы обычно и снимали комнату, чаще всего с верандой или балконом. Удобства, понятное дело, были во дворе, а воду приходилось таскать из водоразборной колонки метров за двести-триста. Я и тогда и позже не мог до конца понять, что заставляло моих родителей и других дачников на три-четыре месяца перебираться из благоустроенной городской квартиры со всеми удобствами на эту примитивную дачу. Притом платить за нее немалые деньги и каждый день — кроме трех недель отпуска, если выпадет летом, — тащиться ни свет ни заря на электричке на работу, а к вечеру, сгибаясь под грузом сумок и авосек, — обратно на дачу. Ответ о полезном для здоровья сосновом воздухе, запахе цветущей сирени и близости леса с грибами, брусникой и ландышами не все объяснял: ведь в тот же лес можно прекрасно съездить и в выходные. При этом лично мне-то жить в Зеленогорске очень нравилось. Я привозил с собой велосипед и гонял на нем купаться то на Золотой пляж, то на Щучье озеро в пяти километрах по лесной тропинке. А нередко мы с приятелями отправлялись на полдня на более удаленное озеро Красавица, своим видом вполне оправдывавшее несколько претенциозное название. Обычно брали с собой удочки и прочие снасти, хотя до рыбной ловли я не большой охотник и весь небогатый свой улов отдавал кому-нибудь из ребят. Походы за грибами и ягодами были почти ежедневными, и поглубже в лесу мы часто видели лосей, иногда мелькали лисицы и зайцы. Поговаривали и о некоем медведе, шатающемся за Щучьим озером, — но не думаю, чтоб эти слухи имели под собой основание.

Обеды варились на импровизированной кухоньке или на веранде на керосинке, снабжение которой горючим входило в мои обязанности, как и притаскивание воды от колонки. Люди ходили к ней кто с одним ведром, кто с двумя, кто с большими бидонами. Но ни разу не видел, чтобы кто-то носил эти ведра на коромысле, как испокон веку принято в русской деревне. Я даже спросил об этом нашего дачного хозяина, и он после некоторого раздумья дал такое объяснение: в деревне воду носят бабы и коромысло для них придумали. А тут за водой ходят мужики и парни, и им пользоваться коромыслом — это как-то по-бабски вышло бы.

Иногда для разнообразия мы ходили пообедать в ресторан «Ривьера» при одноименном пансионате, построенном еще при финнах и чудом сохранившем название. Еще маме через ее работу в строительно-архитектурном издательстве доставались курсовки в весьма фешенебельный Дом творчества архитекторов, расположенный на живописном огороженном участке леса. Курсовка давала право обедать и ужинать в архитекторской столовой, в которой и интерьер, и кухня, и обслуживание сделали бы честь приличному ресторану. Меня же из курсовочных удовольствий больше привлекала возможность играть на великолепном биллиарде (по слухам, привезенном с дачи самого Маннергейма) и сражаться в настольный теннис. Теннисные столы стояли в специальном закрытом павильоне, что было существенно при переменчивой зеленогорской погоде и привлекало сильных игроков.

Начиная с конца пятидесятых годов в Ленинград стали приезжать на два выходных дня и на более длительное время туристы из Финляндии. Основным двигателем этого специфического туризма была страшная дороговизна водки и другого спиртного в Финляндии — а суровый финн выпить вовсе не дурак, благо и климат располагает. Советские цены на водку и в особенности возможность выменять на нее поношенные рубашки и прочую одежду превращали лежащий всего в нескольких часах езды Ленинград в форменную туристскую мекку для населения Хельсинки и юга Финляндии. Архитектурные красоты и культурные сокровища бывшей столицы империи интересовали их гораздо меньше и воспринимались большинством туристов как неизбежная нагрузка — вроде перловой крупы в советских продуктовых наборах с палкой салями и банкой зеленого горошка. Вообще финны с гораздо большей охотой ездили бы за водкой через залив в еще более близкий Таллин, но туда их не пускали до самой Олимпиады-80, не без основания опасаясь растлевающего буржуазного влияния на родственных по языку и культуре эстонцев.