Помню, уже поздней осенью 1947 года, деда Ваню вместе с другими колхозниками отправили на подводах на станцию Зеленый Гай — они должны были загрузиться там зерном, предназначавшимся нам для оплаты по трудодням за прошлый год. Но когда они открыли вагоны, в которых хранилось это зерно, то ужаснулись: битком заваленная в вагонах пшеница была полностью сгнившей и своим видом напоминала грязь, ее потом даже наши свиньи есть отказывались.
Боже,… Боже…
Баба Киля вновь некоторое время горестно раскачивалась из стороны в сторону, затем, обращаясь ко мне, дрожащим голосом вновь заговорила:
— Представляешь, внучек, мы тут, как проклятые, измученные голодом и непосильным трудом, бесплатно работали, чтобы нашему, измученному войной народу, было что покушать, а государство наше, словно не ведая об этом, целый состав зерна сгноило. Разве же так можно?!.. Люди у нас в селе, когда узнали об этом, были просто в шоке! У них просто в голове не укладывалось: как такое вообще может быть возможно.
А тогда, в 1946 году, выгребая у нас в колхозе все до последнего зернышка и обрекая при этом всех нас на голодную смерть, государство наше, словно и не желая понимать этого, цинично требовало от нас, чтобы мы полностью оплатили еще и так называемый «подворовый» налог. А это: 250 литров молока, 250 штук яиц; нам нужно было заплатить живыми деньгами налог за каждое дерево в саду, за каждый кустик фасоли, тыквы и мало ли еще за что. Мы должны были в год сдать государству 40 килограммов мяса в живом весе, при этом, совсем было не важно: есть у тебя это мясо или нет,… если нет — покупай, но сдай! Но, покупать нам это мясо было не за что, и мы вынуждены были договариваться с односельчанами, к примеру, ты сегодня зарезал свинью — сдашь государству налог за меня, а завтра я зарежу — сдам за тебя. Вот так мы и отдавали все государству,… друг за друга. Мы обязаны были даже шкуры сдать государству, причем, смолить свинью нельзя было: шкуру нужно было сдать вместе со щетиной.
— А, как же потом, сало без шкуры? — удивлено спросил я.
— А кого это волновало? — горько усмехнувшись, неопределенно отозвалась баба Киля и продолжила:
В те голодные годы опять, как и в 1933 году, к неуплатившим государству тот кабальный налог, представители народной власти приходили, и опять они в поисках спрятанных продуктов все верх дном перерывали. Тогда вновь, как и в 1933 году, все до последнего зернышка из домов выгребалось, и опять пухли от голода люди, а на улицах мертвые дети валялись. Противно было еще и то, что в документах умерших от голода людей, медики, по указке сверху, писали, что они умерли от ангины или от дизентерии. А те люди, кому и удавалось выжить, ослабленные от недоедания — дистрофией и «куриной слепотой» болели. У нашего деда Вани тогда тоже расстройство со зрением началось, я его травками разными лечить пыталась, но помогало ему это мало. А с головой он до самой смерти мучился, бедненький, при этом еще и на работу в колхоз он вынужден был ходить и работать там бесплатно.
В те, послевоенные годы, опять, как и в 1933 году, голодных детей зашедших на колхозные поля зерно пожевать, объездчики безжалостно батогами стегали, а власть наша «народная» за собранные уже после уборки урожая, в поле колоски или за горсть зерна, умирающих от голода людей в тюрьмы «за расхищение народного имущества» на 10 лет сажала. Я знаю не менее десяти человек с нашего села, которых страх голодной смерти толкал к тому, чтобы идти в поле и собирать там колоски. Им уже было плевать на то, что с ними будет потом,… они даже надеялись, что когда их посадят, то там, в тюрьме, им будет лучше: хлеб будут давать.
Тогда, к весне 1947 года люди у нас в селе уже так ослабли, что на работу в колхоз ходить почти некому было, многие из них, обессиленные от работы, голода и холода, умирали, а многие от истощения становились калеками. Даже инвалиды войны, чтобы с голоду не умереть, вынуждены были рыться в поле, выискивая гнилую картошку, и ползать по плавням, чтобы набить свои желудки корнями рогозы. Тараканов, мышей, шмелей на навозных кучах люди ловили, чтобы поесть, и опять они вынуждены были есть лебеду, листья и кору деревьев; траву молочай, крапиву, квасец мы в балках выискивали,… иногда люди травились травой — я до сих пор помню доченьку Пети — Верочку, ее возле мура соседской хаты нашли. Она совершенно синяя с огромным вздувшимся животом тогда от боли корчилась, а рядом с нею рвотные массы зеленного цвета… Катя — жена Пети, которого немцы в халупе вместе со спрятанными солдатиками нашими застрелили, сама от истощения уже еле ползая, с ума тогда сходила, думала, что ее доченьке уже конец. Как Верочка тогда выжила — одному только Богу известно! А у людей тогда у всех — от травы и листьев зубы совершенно зеленые, как у коров, были, и, глядя на них, складывалось такое впечатление, что это уже и не люди вовсе…
Читать дальше