Фаина Раневская. Клочки воспоминаний

«…Раневская приезжает на спектакль рано. И сразу начинает раздражаться. Громогласно и безадресно. Ей отвечают тихо и робко — дежурные, уборщицы, актеры, — они не могут поверить, что великозвучное „Здравствуйте!!!“ относится к ним. Раневской кажется, что ей не ответили на приветствие. И лампочка горит тускло. И ненужная ступенька, да еще полуспрятанная ковровой дорожкой. Раневская раздражается, придирается. Гримеры и костюмеры трепещут. Нередки слезы. „Пусть эта девочка больше не приходит ко мне, она ничего не умеет“, — гремит голос Раневской. Я сижу в соседней гримерной и через стенку слышу все. Как режиссер я обязан уладить конфликт — успокоить Фаину Георгиевну и спасти от ее гнева несчастную жертву. Но я медлю. Не встаю с места, гримируюсь, мне самому страшно. Наконец, натянув на лицо беззаботную улыбку, я вхожу к ней.

— Я должна сообщить вам, что играть сегодня не смогу. Я измучена. Вы напрасно меня втянули в ваш спектакль. Ищите другую актрису.

Я целую ей руки, отвешиваю поклоны, говорю комплименты, шучу сколько могу. Но сегодня Раневская непреклонна в своем раздражении.

— Зачем вы поцеловали мне руку? Она грязная. Почему в вашем спектакле поют? У Островского этого нет.

— Но ведь вы тоже поете… и лучше всех нас.

— Вы еще мальчик, вы не слышали, как поют по-настоящему. Меня учила петь одна цыганка. А вы знаете, кто научил меня петь „Корсетку“?

— Давыдов.

— Откуда вы знаете?

— Вы рассказывали.

— ( Грозно ). Кто?

— Вы.

— Очень мило с вашей стороны, что вы помните рассказы никому не нужной старой актрисы. ( Пауза. Смотрит на себя в зеркало.) Как у меня болит нос от этой подклейки.

— Да забудьте вы об этой подклейке! Зачем вы себя мучаете?

— Я всегда подтягиваю нос… У меня ужасный нос… Не лицо, а ж… Ищите другую актрису. Я не могу играть Островского без суфлера. Что это за театр, где нет суфлера?!

— Фаина Георгиевна, и я, и Галя, мы оба будем следить по тексту.

— Вы — мой партнер, а Галя — помреж. Суфлер — это профессия! Не спорьте со мной!.. Что это за театр, где директор никогда не зайдет, чтобы узнать, как состояние артистов! Им это, наверное, неинтересно.

В дверях появляется внушительная фигура директора театра.

— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! Раневская подскакивает от неожиданности:

— Кто здесь? Кто это?

— Это я, Фаина Георгиевна, Лев Федорович Лосев. Как вы себя чувствуете?

— Благодарю вас, отвратительно. Вы знаете, что в нашем спектакле режиссер уничтожил суфлерскую будку? И я вынуждена играть без суфлера.

— Фаина Георгиевна, у нас в театре вообще нет суфлерской будки.

— А где же сидит суфлер?

— У нас нет суфлера. Но Сергей Юрьевич мне говорил, что Галя…

— Сергей Юрьевич — мой партнер, а Галя — пом. реж… Суфлер — это профессия. Но я благодарю вас, что вы зашли. Теперь это редкость… Странное время. Суфлерской будки нет, пьес хороших нет, времени ни у кого нет, а зрительный зал полон каждый вечер…

Так случилось, что многие годы она провела почти безвыходно в четырех стенах. Но сохранила острое любопытство к жизни во всех проявлениях. Едкая насмешливость при постоянно возвышенном складе ума и сердца. Не терпела „тонность“ в обращении, но при этом для нее органически была неприемлема малейшая фамильярность. Тяга к общению и потребность к одиночеству. Безмерная печаль и могучий нутряной оптимизм… Вся семья эмигрировала после революции. Она — единственная из семьи — осталась. С народом, с революцией, с русским театром. Так говорила Раневская — не с трибуны, не в интервью, а в своей комнате один на один среди разных других разговоров. Канаты, канаты сплетались в ней! Огромный масштаб. Карта в размер самой местности. Глубина памяти в размер века… Ей бы Грозного играть! Вот тут бы она выдала, да жаль — роль мужская…»

«Научиться быть артистом нельзя, — писала Раневская. — Можно развить свое дарование, научиться говорить, изъясняться, но потрясать — нет. Для этого надо родиться с природой актера».

Трудно о ней писать. Она как-то вываливается из всех рамок. Раневская «пошла в актрисы», не имея ни поддержки, ни протекции. Без специального образования (не приняли в театральный институт как неспособную!), она осталась в ранней молодости совсем одна (вся ее семья эмигрировала). Ее поводырем была лишь вера в призвание… Я часто вспоминаю Фаину Георгиевну дома после спектакля. Войдя в квартиру, скинув пальто, она опускалась в кресло в передней, предельно усталая, «выпотрошенная», очевидно, от этой огромной эмоциональной отдачи на сцене и в то же время возбужденная, взбудораженная тремя-четырьмя часами этой полной отдачи. Часто она была еще в гриме… На мой вопрос обычно отвечала: «Играла ужасно! Совсем не могла играть! Какая же я бездарная!» — «Но сюда уже звонили люди, бывшие на спектакле, выражали свой восторг. Говорят, ты играла чудесно…» — «Ах, что ты их слушаешь! Я была совсем не в роли, а аплодисменты… Просто зрители по-доброму принимают все, что я делаю, — они меня любят!»