Юрий Лощиц: Григорий Сковорода

— Как вас зовут? — поинтересовался старец. Тот назвал себя.

Сковорода задумался, будто вспоминая что-то, потом проговорил:

— Имя ваше ие скоро ложится на мое сердце.

Гости отбыли, разочарованные его дикими ответами-загадками, да и вообще всем странным поведением слобожанской знаменитости. Поняли ли они, хоть с опозданием, что перед ними стоял тогда страшно опасный старик, который, несмотря на свою подслеповатость, сразу, с первого же взгляда, по первым же словам с проницательностью мудрого змия узнает, кто и зачем явился: по сердечной необходимой нужде или из праздного хотения?

Однажды Михаил поинтересовался: как долго Григорий Саввич предполагает пробыть у него? Ведь было бы замечательно, если бы Сковорода остался в Хотетове на осень и на зиму, да и вообще обосновался здесь, как в собственном своем доме.

И тут старик сказал неожиданно и твердо: нет, скоро пора уходить.

Почему? Куда? Да и разумно ли идти куда бы то ни было в такую пору ему, хворому человеку, которого к тому же в последние дни все чаще мучает кашель?

Но Сковорода только покачивал головой: нет, пора. Он ведь затевает это не из каприза, он хочет уйти не потому, что ему вдруг стало плохо здесь, с Михаилом, а потому, что ему вообще уже пора уходить. Вот в этом и заключается все дело, что ему вообще уже пора уходить.

Ах, Григорий Саввич, как это похоже на тебя! Вот и опять заторопился, забеспокоился… Что ж поделаешь, если так тебе твой дух велит.

Накануне расставания Сковорода передал Ковалевскому содержимое своей походной торбы — все рукописи до единой. Пускай они сохраняются у Михаила. У кого еще они так хорошо сохранятся?

Это был не просто драгоценный подарок учителя ученику; в таком решении старца обнаруживал себя особый смысл, грустный и значительный. Сковорода внутренне уже подготавливал себя к тому, что ничего не должно у него остаться, совершенно ничего — кроме рубашки, в которой его тело положат в землю.

Поэтому и в День отъезда, когда Михаил предложил ему денег на дорогу, Григорий Саввич и от денег отказался. И никогда-то он не беспокоился, чтоб они были у него в достаточном количестве, а теперь и тем более не хочет себя обременять. Если целую жизнь прожил он с надеждою на ежедневное дарование насущного хлеба, то неужели теперь эта надежда его обманет?

26 августа они расстались. Обнимая на прощание Ковалинского, Григорий Саввич сказал: «Может быть больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда во всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время».

Они действительно больше уже не увиделись.

«Гляньте, люди добри, старчик йде», — говорили в былые времена на Украине. И это говорили не просто о любом старике, потому что мало ли сивых дидов ходит из села в село по житейским своим надобностям. Одно дело дид, или, как его называют, старый, дидок, дидуся, дидуга, и совсем другое дело — старчик. Дидов своих любили — за их детскую тихость и незлобивость, дид — он что дитятко; кто-нибудь спросит его о здоровье, и он отвечает нараспев: «Та-а, плохесенько…» Слово звучит непривычно ласково, будто, произнося его, он озабочен лишь тем, как бы не расстроить собеседника.

Но старчик — это особый дид, старчиком далеко не всякого старика называют. В этом слове характеристика мощи ума, сердечного опыта. Старчик — мудрый странствующий человек, присутствие которого преображает всякий разговор, где бы ни затеяли его люди, — в придорожной корчме, у степного костра на ночевье, в хате какой-нибудь… Своих старчиков узнавали в лицо и низко им кланялись, как живому образу премудрости.

«Гляньте, та це ж старчик Григорий йде!..»

Старчик Григорий возвращался теперь домой. Добравшись по ливенскому шляху до Курска, он несколько дней, пережидая непогоду, прожил в городском монастыре, опекаемый архимандритом отцом Амвросием; но лишь дождевая завеса пошла рваться на клоки, лишь засверкали под солнцем зловещие, изуродованные колеями дороги, он захлопотал, засуетился и, распрощавшись со своим доброжелателем еще спешнее, чем недавно с Михаилом, ушел.

Как бы курский монах теперь не обиделся на него! Вздорный, скажет, строптивый старикан, и куда полез в самое болото? А может, и не обиделся, принял это исчезновение спокойно: ушел человек — значит, так нужно ему. Значит, так написано у него на роду — вдруг появляться, вдруг исчезать.

Кто его любит и знает, те не обидятся. Ведь случалось, на год, на два, на пять мог он исчезнуть из жизни милых ему людей, раствориться в горячей пыли степных дорог, в безмолвном мареве малороссийского полдня, а потом объявится снова все тем же загорелым, словоохотливым и любвеобильным гостем, — и так было уже не раз, не два и не пять. Кажется, нет его больше на свете, пропал, сгинул, весь вышел Сковорода, рассохлась и память о нем. Но нет, молва о нем шелестит, как шелестит под ветром сухой цветок бессмертник. А пока молва жива, жив и сам старчик.