Мариэтта Шагинян: Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце

— Боже мой!

— Нюга, нюга! — крикнули обе девочки вместе и громко, отчаянно зарыдали. — Мама, где нюга, что с ней?

— Ничего, ничего, детки, няня придет, — сказала мама, и дети увидели, как трясутся у нее губы.

Фельдшерица пришла передать маме, что доктор не сможет вернуться ни к обеду, ни к вечеру, ни на ночь. Телефонов в то время в квартирах еще не было, и спешные поручения передавались через посланного. Доктор был занят страшным делом. Две тысячи человек раздавило на Ходынском поле. Десятки тысяч были ранены. Их везли в больницу прямо на возах, с поломанными руками и ребрами, помятыми боками. Нужно было всем оказать помощь, уложить тяжело раненных, а легко раненным сделать перевязки и отпустить домой.

— Плохо началось новое царствование, — тихо сказала мама.

Лишь годы спустя узнали Маша и Лена, что произошло в этот день на Ходынском поле. В старину был обычай — короновать на царство каждого нового царя в Москве. Новый царь, Николай II, живший всегда в Петербурге, тоже приехал на свою коронацию в Москву. Народу были обещаны в этот день подарки и угощение. Но никто не позаботился о приглашенном народе.

На Ходынском поле были наскоро, где попало, нагромождены столы и будки; место было не подходящее для большого скопления народа — сразу за столами находились ямы, рытвины и овраги. Никто не наблюдал за порядком, не указывал людям, как и куда пройти, откуда выбраться. Когда люди, много людей — сотни тысяч живших в Москве и под Москвой бедняков и любопытных, — пришли на Ходынку, им стало тесно. Поднялась суматоха, а люди все напирали и напирали. Пришедшие теснились к выходу и падали в ямы и овраги, на них валились другие, и многих задавило насмерть. А царь в это время пировал у немецкого посланника. И на другой день уехал из Москвы…

Маше и Лене показалось, что в квартире их стало совсем темно. Они забрались на подоконник и глядели на улицу, не покажется ли их старая бедная нюга. Но все не было знакомой фигуры на улице. Как же вздрогнули и закричали от радости дети, когда сзади них, из полутемной столовой, донесся приглушенный знакомый, но такой странный, жалостливый, не похожий на нюгин голос:

— Барыня, голубушка!

Мама и няня стояли обнявшись и плакали. С морщинистого лица няни текли скупые, редкие слезы, она прятала глаза от детей, ее старые губы были поджаты с тяжелой и горькой обидой. Потом они обе стерли слезы. Няня вымыла лицо под краном. Ее седые жидкие волосы, которые она намазала ради праздника репейным маслом, были растрепаны, новая кофта разорвана и перепачкана. А на столе, увязанные в салфетку, лежали смятые стручки и пряники и стояла кружка с царским вензелем и короной.

Никогда еще не любили дети так свою старую нюгу, как в этот вечер, когда увидели ее в слезах. Маша, наплакавшись, взяла тетрадку. Она забилась в угол. Но ей все время мешали. Она говорила: «Уйдите!», затыкала уши и грызла карандаш. В этот вечер она написала стихотворение.

Пришла наконец пора, когда, по примеру прошлых лет, доктор нанял для семьи дачу в Пушкине. Все принялись за укладку. Пришли два незнакомых человека в парусиновых блузах и привезли с собой кучу рогожи, соломы, веревок и ящиков. Они начали увязывать в солому и покрывать рогожей разную необходимую для дачи мебель. Потом очередь дошла до кухонной и столовой посуды. Ее нужно было уложить в ящики.