Софья Хентова: Подвиг Тосканини

Могучий композиторский талант Шостаковича оказался сродни могучему дирижерскому таланту Тосканини.

После многих репетиций, наконец—то удовлетворенный, Тосканини устало спустился с эстрады:

— Она так написана. Теперь пусть другие начинают свои истолкования.

На первое исполнение 19 июля 1942 года в студию Радио—Сити собрался весь музыкальный Нью—Йорк. Перед началом концерта произнес речь председатель Американского комитета помощи России. Зазвучала симфония. Тосканини превзошел себя: люди услышали, увидели картину великой борьбы советского народа.

«После последнего взмаха Тосканини, завершившего поистине грандиозный финал симфонии, — писал тогда один из видных американских критиков, — я думаю, что каждый из присутствующих в зале повернулся к своему соседу (я это сделал!) и сказал „Какой дьявол может победить народ, способный создавать музыку, подобную этой?“»

Симфония транслировалась по радио. Ее слушали тайком в оккупированных странах. Ее записали на грампластинку. Эта запись стала одной из самых дорогих для Тосканини. Одной из немногих записей, которыми он — этот великий труженик и мученик искусства, обычно собой недовольный, — был удовлетворен. Пластинку с записью симфонии дирижер послал в дар композитору. Она проделала — только в обратном направлении — тот же сложный путь, что и копия партитуры. Незадолго до майского праздника военного сорок третьего года в Москве, во Всесоюзном обществе культурной связи с зарубежными странами, собрались советские композиторы. Пластинку вручили автору.

Шостакович послал Тосканини телеграмму «23 апреля в обществе друзей слушал запись Вашего исполнения моей Седьмой симфонии. Примите мою горячую благодарность за наслаждение, которое я получил от этого прослушивания. Шлю вам лучшие пожелания».

Этой телеграммой Тосканини очень дорожил. Он показывал ее советским музыкантам, посещавшим его.

Спустя двенадцать лет, в 1955 году, когда уже забываться стали многие эпизоды войны, а Тосканини подходил к девяностолетию, советский пианист Эмиль Гилельс перед началом своих гастролей в Соединенных Штатах Америки навестил великого дирижера.

«Я знал, что Тосканини переживает тяжелейшую, трагическую полосу своей жизни, — рассказывает Гилельс. Незадолго до этого произошло непоправимое несчастье. Тосканини, славившийся изумительной памятью, вдруг на концерте забыл исполнявшуюся музыку. Оркестр остановился. Старый маэстро ушел с эстрады. Концерт был прерван.

Буржуазная пресса не пощадила музыканта. Газеты стали писать о конце Тосканини, о полном упадке его гения. Тосканини поселился в загородном доме, не желая никого видеть».

Но для Гилельса старый дирижер сделал исключение.

«Вечером, в темноте, — продолжает Гилельс, — мы подъехали к старинному дому, стоявшему в густых зарослях. Я ожидал, что увижу Тосканини, скажу ему несколько слов и уеду».

Случилось по—иному. Тосканини принял Гилельса не для того, чтобы показать себя, а чтобы послушать вместе музыку Седьмой симфонии Шостаковича. И здесь Гилельс увидел зрелище, глубоко его взволновавшее. Тосканини дирижировал. Как только раздались первые звуки, он весь преобразился, сосредоточился, лицо приобрело выражение строгое и мрачное, пальцы зашевелились. Слезы показались на его глазах. Тосканини жил музыкой. Хотя он был стар, болен и разбит, он не мог уйти от музыки, как не мог перестать дышать и жить.

Впервые встречался Гилельс с таким трагическим величием человека. Впервые видел такую полную и страстную, такую беспредельную привязанность к своему искусству.

Проходили дни, месяцы. Жизнь приносила новые яркие впечатления, но еще долго стоял перед глазами Гилельса Тосканини, со слезами на глазах дирижирующий Седьмой симфонией Шостаковича..

Почти до девяносто лет Тосканини работал, дирижировал новыми сочинениями, записывал музыку на грампластинки. Казалось даже, что в старости он испытывает особый подъем. «Я понемногу начинаю понимать, что такое музыка», — говорил он, когда бывал доволен исполнением.

Подумать только! Этот человек был живой историей музыкального искусства за семьдесят лет. Он начал, когда еще был жив и творил Верди, когда был молод Дебюсси, а теперь ему приносили партитуры Шостаковича. Когда дирижер молодым появился в театре, там горели свечи. Улицы освещались газовыми фонарями. Не было ни автомобилей, ни самолетов. Маленькие поезда часами пыхтели, преодолевая стокилометровый путь, пароход плыл из Италии в Рио—де—Жанейро месяц, а из города в город в Италии часто ходили пешком, захватив хлеба и лука на дорогу.