Владимир Кантор: Победитель крыс

Он уставился в потолок, но смотреть ни на что не хотелось, и Борис подумал, что, если сделать усилие, то он и с закрытыми глазами, сквозь веки, будет видеть потолок. Так оно и случилось: сквозь веки он видел потолок, лампу, абажур и трещинку в углу стены, расслышал даже вдруг голоса бабушки Насти и деда Антона, доносившиеся из подпола — они говорили что-то о крысах. Потом потолок стал лохматиться, куститься, словно на нем ветки выросли, а сквозь них проступило синее небо.

Его обступали дикие толстые деревья, обвитые какими-то ползучими растениями, высокие сосны, густые кусты, поваленные стволы сгнивших деревьев. Под ногами то мох, то прошлогодние листья, то пожелтевшая хвоя вперемежку со старыми шишками. Было утро, но в лесу все равно густели сумерки, птицы пели, но словно как-то неохотно, а в верхушках деревьев шумел ветер. В отдалении послышались чьи-то шаги, будто кто через бурелом лезет, треск поднялся по лесу. Потом наступила тишина, и в тишине чей-то голос принялся выводить басовито:

— Светит месяц, светит ясный!..

Борис невольно посмотрел вверх и сквозь деревья увидел на светлом небе белесый, едва различимый контур месяца. Осторожно он двинулся, пробираясь меж кустов и деревьев, перелезая через завалы нарубленных кем-то сучьев в сторону певца. «Быть может, дорогу подскажет, а не то и сам выведет», — подумал Борис. Но голос удалялся, и сколько бы Борис ни убыстрял шаг, расстояние между ним и голосом, казалось, так и оставалось прежним. Потом песня замолкла и шум шагов пропал. Борис какое-то время еще продолжал идти в том же направлении, но никого так и не увидел, только, когда он проходил, точнее обходил густую поросль толстых и старых деревьев, ему почудилось, что захохотал будто кто сверху, качаясь на больших ветках, как в гамаке. Борис остановился, огляделся. Кругом чащоба. Тогда он решил вернуться назад к реке и двигаться вниз по течению: авось, куда-нибудь к человеческому жилью и выйдет. Шел, шел, шел, и вроде бы журчанье время от времени доносилось до его слуха, бросался туда, — снова ничего, так и бегал, пока не понял, что окончательно заблудился.

Он присел на траву, потом прилег, подложив локоть под щеку, и незаметно уснул. Когда проснулся, была уже явно вторая половина дня, часа четыре-пять — не меньше. Борис вскочил на ноги и снова пошел, куда глаза глядят, — все лучше, чем просто так сидеть и неизвестно чего дожидаться. И вдруг остановился: на тропинке прямо перед ним лежит колода, на колоде мужик сидит — глазки остренькие, волосы седые, сам в звериную шкуру одет, в когтистой лапе кривой нож держит и этим ножом колоду ковыряет. Увидел Бориса и начал когтистым пальцем к себе манить. Борис оторопел и попятился. Так страшно ему еще ни разу в жизни не бывало. А мужик ему басом:

— Смотришь, почему я сед? А потому, что чертов дед! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Иди-ка сюда, я с то бой расправлюсь!..

Борис повернулся и прямо сквозь кусты наутек. А вдогонку:

— Ах-ха-ха! Ах-ха-ха! Ах-ха-ха!

Отбежавши подальше и сообразивши, что леший (а то, что это был именно леший, Борис теперь не сомневался: вспомнил, в Деревяшке был такой же, а, может, и тот же самый) за ним не гонится, он остановился и заплакал от отчаяния, что, видно, не выбраться ему отсюда.

Он уселся на мягкий мох, прислонившись спиной к толстому дереву. Идти было некуда. Во всяком случае он не знал, куда. Он сидел и сидел в тоске, а в голове вдруг у него зазвучали слова, и показалось, что голос, их произносящий, женский голос, надрывный голос, звучащий словно после долгих рыданий, ему знаком. Голос этот раздавался как будто бы не извне, а изнутри него самого, но ясно было, что не он говорил, да и слова эти слышал он впервые.