– Я слушаю, – подала голос Фокс.
– Много лет назад Жирар Доминик и Рихард Хаузен учились вместе в университете в Париже. Как-то вечером они отдыхали в кафе. Выпивали.
От природы розовые щеки женщины утратили часть своих красок. Темные глаза уставились на пакет.
– Можно? – спросила она, протягивая руку.
Худ отдал конверт. Она поднесла его к себе, держа обеими руками. Зажав его между большими и указательными пальцами, она попыталась нащупать, что же находится внутри.
– Фотографии… – сказала она. Худ подошел ближе к ней.
– Сенатор, пожалуйста, сядьте, – попросил он. Она покачала головой и сунула руку в конверт. Не глядя внутрь, она выбрала наугад фотографию и только потом взглянула на нее.
На цветном снимке была девушка, стоявшая на верхней площадке Эйфелевой башни. Внизу расстилался подернутый дымкой Париж.
– Люси… – еле слышно произнесла сенатор. Голос ее сорвался. Она положила фотографию обратно и прижала конверт к груди. – Пол, что там произошло?
Худ смотрел, как на глаза женщины наворачиваются слезы.
– На них напал Доминик, – ответил Худ. – Хаузен пытался его остановить. Когда они уходили, Хаузен, собирая свои вещи, в темноте случайно прихватил камеру девушек. Он сохранил ее, но не был уверен, что же с ней делать. До сегодняшнего дня.
Сенатор прикрыла глаза, дыхание ее было затрудненным.
– Моя девочка… – прошептала она. – Моя Люси… Худу хотелось ее обнять, но вместо этого он просто молча наблюдал, понимая неуместность любых своих слов или действий. И он видел, как политическая икона превращается в обычную человеческую плоть. А еще он понял, что как бы ни сложились их отношения в дальнейшем, она никогда не сможет совсем отойти от него. Только не после тех минут, что они разделили сейчас вместе.
Очевидно, сенатор это тоже понимала. Она расслабила руки и посмотрела на Худа. Затем прокашлялась и протянула ему конверт.
– Вам нетрудно подержать это какое-то время у себя? Через двадцать лет вы мне дали…, вы опустили… – может быть, это звучит излишне театрально – вы опустили занавес, завершив мою драму. А пока я просто не готова иметь дело с моим горем снова. Я подозреваю, этого мне хватит во время суда над Домиником.
– Понимаю, – сказал Худ. Он положил конверт на стол себе за спину и остался стоять так, чтобы конверт не был виден женщине.
Образ общественного деятеля и сенатора вернулся к Фокс почти мгновенно. Ее глаза прояснились, плечи расправились, голос окреп.
– Итак, вы знаете, что теперь я не могу урезать вам бюджет, – сказала она.
– Сенатор, я это сделал не ради политических поблажек, – ответил Худ.
– Знаю, и именно поэтому у меня есть больше оснований за вас побороться. Я слишком важничала, когда приехала сюда, но Оперативный центр доказал, что он дорогого стоит. Впрочем, как и вы. Насколько я знаю, большинство людей не упустило бы возможности воспользоваться ситуацией для всякого рода манипуляций. Вашингтон не тренировочное поле для создания атмосферы настоящей близости между людьми, однако вы ее сегодня создали. И я всей душой верю, Пол, что мы должны поддерживать не только своих людей, но и свои организации.
Она протянула руку, и Пол пожал ее в ответ.
– Спасибо за сегодняшний день, – поблагодарила она. – Я позвоню вам позже, и мы договоримся с вами о еще одной встрече. Постараемся придумать, как нам одновременно удовлетворить и финансовых церберов и вас.
– Но я предупреждаю, – улыбнулся Худ, – что мне может понадобиться еще больше денег. У меня есть идеи о создании нового агентства.
– Может быть, это способ получить больше денег, – сказала сенатор. – Урезать у Оперативного центра, а потом вернуть их обратно и с добавками через другую организацию. Шито белыми нитками, но зато все будут счастливы.
Сенатор Фокс демонстративно направилась к выходу, не обращая внимания на вопросительные взгляды своих помощников, и лишь жестом дала понять, чтобы те тоже шли к лифту.
Худ обогнул стол и уселся в кресло. Потом достал из кармана пиджака портмоне и извлек оттуда половинки билетов. Разорвав их на клочки, он сложил обрывки в конверт и спрятал его в ящик стола.
И только теперь, двадцать пять лет спустя, он почувствовал, что и тут он опустил занавес.