Питер О`Доннел - Серебряная воительница

В этот момент в камеру вошла Клара. Таррант вдруг подумал, а не попробовать ли оглушить ее, но тотчас же отказался от затеи. Его руки и ноги были как ватные, а Клара отличалась заметной физической силой. Кроме того, наверняка за дверью находился кто-нибудь, может, сам мистер Секстон.

Клара села на принесенный ею складной стульчик, достала вязанье и начала работать, тараторя без умолку. Смысл ее речей был тем более ужасен, что говорила она весело и жизнерадостно. Она болтала о пытках, как говорят о пироге на чаепитии у викария.

— Думаю, что до самого худшего дело не дойдет, — радостно щебетала Клара, — зачем им так обходиться с джентльменом вроде вас, сэр Джеральд. Кстати, я помню, как мистер Секстон занимался с другим джентльменом. Это было в сентябре… Нет, что это я… в октябре. Конечно, в октябре, потому что тогда сделалось уже довольно холодно. Так вот, в конце мистеру Секстону пришлось прибегнуть к электричеству. Включил то ли трансформатор, то ли что-то в этом роде. Я плохо разбираюсь в технике… В общем, бедняге не поздоровилось. Его гениталии… Я, помню, еще тогда сказала Ангелу… Вы ведь не знакомы с Ангелом? Очаровательная молодая особа, хотя слишком уж добросердечная… Так вот, я тогда ей сказала: «Этот несчастный теперь уже никогда не сможет совокупиться с женщиной, ты уж мне поверь». Ну конечно, ни о каких совокуплениях и речи не могло быть, потому что бедняга совсем потерял рассудок. Я даже подумала, что, может, все это к лучшему, когда мистер Секстон стал ломать ему кости одну за другой, и он умер.

Клара и дальше продолжала в том же духе — страшные намеки под видом безобидной болтовни. Таррант понимал, что это результат тщательного расчета — как и все то, что ему еще предстояло испытать. Задача приема — ослабить его волю, и то, что он разгадал их замысел, утешало мало. У него почти не было оснований полагать, что угрозы эти — только блеф.

На следующий день его отвели в ту же комнату, и человек с золотым пухом волос сделал ему укол и начал допрос. При этом присутствовали полковник Джим и Люси. Время от времени он вкладывал ей в уста очередную шоколадку, которая исчезала во рту, и челюсти принимались мерно жевать.

Таррант остался доволен собой во время этого допроса. Он не мог совсем удержаться от высказываний, коль скоро находился под действием наркотика, но тем не менее ему удалось контролировать свою словоохотливость и так видоизменять истину, что она делалась либо бесполезной, либо бессмысленной. Уже потом, снова оказавшись в камере и по-прежнему испытывая возбуждение, он напомнил себе, что торжествовать еще не время, что чувство эйфории опасно — это признак надвигающегося упадка сил и воли.

Вечером того же дня он снова попал в руки к мистеру Секстону, и снова боль и унижение смешались воедино. На сей раз пытку устроили в большом зале с галереей. Помещение было переделано в подобие спортзала и чем-то напоминало Тарранту то низкое здание без окон, где Вилли и Модести оттачивали свои боевые навыки.

Ни до, ни после пытки не было никакого допроса. Это скорее напоминало спектакль для зрителей, наблюдавших с галереи: полковника Джима и его компании. С ними был еще один человек, которого Таррант до этого не видел, — европеец с примесью китайской крови. Его звали Да Круз. На сей раз мистер Секстон работал дольше, чем в первый раз, под аккомпанемент поощрительных возгласов Люси: «Так, так его! А ну-ка, еще раз! Здорово!.. А теперь пальцем его, пальцем. Во дает! Молодчина!»

К своему немалому удивлению, Таррант на этот раз выдержал испытание гораздо лучше. Возможно, думал он впоследствии, он уже не застигнут врасплох, как первый раз… А может, человек привыкает и к унижению, и даже к боли. И уж во всяком случае сегодня ему было наплевать на эту кошмарную блондинку. Он не пытался сопротивляться, а превратился в податливый материал в руках мучителя. Он сумел как-то отъединяться от своего тела и даже не пытался подавить в себе голос боли.

Вечером к нему в камеру пробралась Ангел и, пугливо озираясь на дверь, стала шептать, какие тут все негодяи, и затем даже сделала попытку прилечь рядом и предложить ему свое тело в виде единственного утешения, на какое она была способна. Таррант не обманывался насчет ее намерений, но тем не менее, к собственному смущению, на какое-то мгновение вдруг почувствовал приступ желания. Это было примитивной реакцией организма на перенесенные боль и страдания, подсознательное желание измученной плоти и оскорбленного духа обрести хоть какое-то утешение и опору, но Таррант быстро подавил в себе голос инстинкта, отвернувшись от полуголой девицы с порочными мутновато-карими глазами.