Галина Романова: Ничего личного, кроме боли

— Врешь, — упрямо возразила она.

Спорить не было сил. Их вообще ни на что не было, но невозможно же даже не пытаться оказать сопротивление, когда это чудовище вздумает ее убить. Не сидеть же овощем и не ждать смерти. Она боец! Она сильная! Такой ее воспитали родители — те, настоящие, которые для нее дороже любых кровных. Ей не в чем их упрекнуть — она выросла в любви и заботе. И неизвестно, кем бы стала, останься жить рядом с этим животным.

— Что, Машка, готова?

— К чему?

Она зажмурилась. Попыталась увернуться от луча, бьющего прямо в глаза.

— Нам сейчас предстоит написать послание твоим коллегам. А потом повеситься. Нет, вешаться, детка, ты будешь в одиночестве. А я снова исчезну и вернусь уже другим человеком — в другом городе, под другим именем. Через неделю пластическая операция в московской клинике. И никто, слышишь, никто меня больше не узнает. Ты последняя ниточка, которую надо оборвать. Вставай, идем писать посмертную записку.

— Что же я должна написать?

Она решила с ним не спорить. Писание записки — это отсрочка. Он развяжет ей руки, даст ручку или карандаш. Это уже оружие. Она не позволит себе сдаться без боя.

Вдруг она задрала голову и прошептала, обращаясь к покойной матери: «Помоги». Никогда не верила в ее заговоры, хоть та постоянно что-то нашептывала, когда Маша в детстве заболевала. И хохотала всегда, потому что было щекотно от поцелуев матери и ее горячего дыхания, когда она шептала смешные непонятные слова. Повзрослев, она стала называть все это предрассудками. Не верила. Никогда не верила. А сейчас…

— Помоги, мамочка! Помоги мне!

Наверное, она шептала слишком громко. Изверг услышал. Захихикал, захлопал по бедрам.

— Дура ты, Машка. Кто тебе здесь поможет? Здесь лет десять как не было никого, даже сигнализацию сняли. Охрана присматривает, но без фанатизма. Мы одни. Ты сейчас напишешь трогательную историю своей жизни. Подробно, под мою диктовку. Признаешься в убийстве Ивлиева, Григорьева, матери хирурга, собственного отца. А потом повесишься. И никто, ни один человек, слышишь, тебя не пожалеет. Ты исчезнешь. Идем, не тормози.

Он поднял ее, встряхнул, схватил за локоть и заставил неуклюже прыгать рядом, увлекая в другую комнату. Открыл дверь, втолкнул. Маша не удержалась на ногах, упала, больно ударилась локтями. Застонала, переворачиваясь на спину. По-видимому, когда-то эта комната служила кабинетом ее отцу. Вдоль стен пустые стеллажи. Распахнут пустой сейф, вмонтированный под подоконником. Письменный стол, на нем ночник. На столе лист бумаги с авторучкой.

— Мне придется развязать тебе руки, детка. Но это не значит, что я позволю тебе хулиганить. У меня есть вот это.

С этими словами он достал из кармана джинсов пластиковую штуковину, смахивающую на электробритву. Потрещал возле Машиного лица.

— Шокер. Бьет наповал. Так что подумай, если захочешь воткнуть авторучку мне в глаз.

Прыгать со связанными ногами было сложно, но она уже начала привыкать. Села за стол, как послушная ученица. Мучитель развязал ей руки. Она тут же принялась потирать запястья.

— С чего начинать? — спросила угрюмо.

— С детства, детка. С того самого момента, как тебя увели из нашего дома. А я стоял и смотрел, как тебя уводят. Смотрел, как тебя уводят, и улыбался от счастья.

Он всегда знал, что с этой девчонкой что-то не так. С первой минуты, как ее увидел. Этот странный, погруженный в себя взгляд настораживал. Умение с лету уловить ход мысли преступника казалось почти мистическим. Он не верил, что так бывает, и ее саму подозревал в соучастии.

Как же много нехорошего он нагородил в собственной голове! Как гадко рассуждал о ее поступках! Но он и подумать не мог, что все обстоит именно так. То, что он услышал в темноте за дверью в старом доме Бессоновых, было невероятно.

Так не бывает. Так нельзя поступать с людьми. Это бесчеловечно — творить такое с маленькой девочкой и ее отцом.

В одной руке Денис сжимал пистолет, в другой держал диктофон, на который записывал все сказанное Нестеровым.

Это была исповедь. Страшная исповедь падшего человека, который махнул рукой на все. Он не оставит Машу в живых. Блуждая здесь, в заброшенном доме, Денис наткнулся в одной из комнат на петлю, которая свисала на крюке с потолка. Для кого она — сомневаться не приходилось.

— Запятую не забудь поставить, лейтенант! — глумился Нестеров. — Так, теперь с новой строки.

Он диктовал ей. Диктовал, что и как писать для полиции. Маша подчинилась приказу, писала. И тихонько плакала. Отчетливо было слышно, как она всхлипывает.