Николай Леонов: Антология советского детектива-47. Компиляция. Книги 1-13

— Да вы поверьте — я вообще об этом ничего не знала! И мама не хотела… Если бы она могла представить…

— Настя, я тебя ни о чем не спрашиваю. Я прошу тебя только думать…

Из ее глаз побежали дробные слезинки, и размытая ими тушь с ресниц оставляла на щеках черные полосы. Устарели выражения, понятия потеряли давний смысл — чистый, как девичья слеза. Грязные тускло-серые потеки.

— Думать! — крикнула Настя. — Хорошо вам говорить! А я совсем ничего не соображаю…

— Я не имею права давать тебе такие советы, но я бы очень хотел, чтобы ты жила с отцом, — сказал я тихо. — Твой отец может научить тебя многому доброму и хорошему. Это сейчас тебе очень понадобится… Я не слишком верю, что ты послушаешь меня, но подумай.

Настя посмотрела на меня с недоверием:

— И вы только за этим пришли сюда?

— А ты думаешь, этого мало? Тебе никогда Коростылев не говорил о завещании Колумба?

— Нет, ничего не говорил…

— Много лет назад он показал мне очень старый пергамент на испанском языке. Из перевода явствовало, что этот пергамент — завещание Христофора Колумба.

— Колумба? — удивилась Настя.

— Да, Христофора Колумба. Когда он возвращался из открытой им Америки, его каравелла «Пинта» попала в страшный шторм и скорее всего должна была погибнуть. И тогда Колумб написал завещание. Он оставлял людям девять реалов собственных сбережений и найденный им Новый Свет, который считал Индией. Пергаментный свиток завернули в тряпку, пропитанную воском, забили в дубовую проспиртованную ромом бочку и бросили в Гольфстрим. Колумб верил, что, если и погибнет вся экспедиция, весть об открытии Нового Света придет к людям. И завещание свое Колумб начал со слов: «Наша жизнь ничего не стоит. Дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных людей…»

— А как могло попасть завещание Колумба к Коростылеву? — недоверчиво посмотрела на меня Настя.

— Не знаю. До сих пор не знаю, а может быть, это и не было настоящим завещанием. Может быть, это была подделка, а может быть, сам Николай Иванович написал это завещание. Он часто показывал его ребятам, и мы мечтали о путешествиях и подвигах, и незаметно для себя навсегда поверили, что дорого стоят только наши дела для жизни всех остальных… И когда ты будешь думать о будущей своей жизни — красивой и веселой, — думай иногда и о том, что отчасти Коростылев умер из-за тебя тоже…

Екатерина Сергеевна Вихоть сидела за столом, закрыв глаза, уперев лоб в ладони, и поза у нее была растерянно-горестная, и сама она не была больше ни грозной, ни громоздкой, ни громогласной. Сейчас она была обычной, удрученной большим несчастьем немолодой женщиной.

— Как жить дальше? Ума не приложу, — сказала она. — Не понимаю. У меня в голове полный мрак.

Мы помолчали, и я без выражения заметил:

— Наверное, и дальше будете учить детей, что ложь — один из самых мерзких человеческих пороков…

Она подняла голову и сказала:

— Я и раньше старалась вам не лгать. Правды я не могла сказать, но и лгать не хотела. Так уж все получилось…

— Да, возможно, — кивнул я. — Но есть еще одна форма лжи — дезинформация умолчанием. Вы меня сознательно старались ввести в заблуждение…

Она тяжело вздохнула и сказала горько:

— Вы тоже не всё поняли в этой истории. Вам показалось, что я не любила и не уважала Коростылева, а это неправда. Это совсем не так. Я его очень уважала, но мне было невыносимо, что бы я ни пыталась сделать, он не принимал. Наверное, мы с ним люди очень разные, а вы сейчас смотрите на меня, будто я помогла его убить. Я ведь об этом и понятия не имела.

— Я мог бы вам поверить, — сказал я, — но именно вы объяснили Салтыковой, что Коростылева надо отвлечь от школьных дел.

— Да, наверное. Наверное, — повторила она с отчаянием. — Я сказала Клаве, что Коростылев ни на какие уговоры не пойдет и Настю к экзаменам не допустит. Его ведь переубедить в чем-то было невозможно, если он принял твердое решение, но мне и в голову не могло прийти, что они придумают такую жуткую вещь.

— А потом, когда они не только придумали, но и исполнили телеграмму?

— Что же мне было делать? У меня сердце на куски рвалось от стыда и горя. И Клаву ненавидела хоть, а все очень жалко было.

— Жалко было?

— Жалко, — твердо повторила она. — Ведь мы с Клавой выросли вместе. Она не всегда такая лютая была. Она замечательная была…

— Когда же она перестала быть замечательной? — поинтересовался я.

— А-а, это давняя история! Мы ведь дружили со школы. И с Костей, ее мужем, я дружила. Да вот пока не случилась вся эта глупость…