Гилберт Честертон - Человек, который убил лису

— Другим концом, — повторил Ирвинг, и что-то холодное поползло по его жилам.

— Ист держал нож не как орудие, острием вверх. Он держал его на манер кинжала, острием вниз. Не удивляюсь, что вы так на меня смотрите, но лучше я уж сразу все скажу, и покончим с этим. Иста застрелили в том мгновение, когда он собирался вас заколоть.

Артур Ирвинг пытался заговорить, но слова не шли.

— Помните, вы стояли к нему спиной. Это был тот удобный случай, к которому он стремился. Возможно, ради этого он и привел вас на вершину холма, подальше от людских глаз. Он намеревался сохранить влияние на вашу семью, даже войти в нее, и знал, что ваш брат ни за что не заговорит. Он никак не предвидел, что пакет окажется в ваших руках. Если бы вернулись домой и прочитали бумаги, весь его план рухнул бы. Если б вы просто погибли, поместье перешло бы вашей сестре, которая уже дала ему слово.

Ист обладал невероятным присутствием духа. С его точки зрения, вам следовало умереть. В последний миг ваш брат увидел занесенную руку. Он тоже отличается присутствием духа, и пуля опередила нож. Ваш брат бросился на место убийства, преисполненный чувств к ближайшему родичу, которого только что спас, и думая только о примирении. И тут его вновь кладут на лопатки за то, что, спасая голубя, он застрелил лису. Только на этот раз, для полноты впечатления, его уложил на лопатки голубь.

В дверь постучали. Вошел седовласый слуга с письмом на подносе. Ирвинг вскрыл конверт и прочитал написанные решительным, неровным почерком строки — эпилог этой истории.

Дорогой брат,

Вы, несомненно, проявили благородство, и я считаю, что должен отплатить тем же. Мне вовсе не нужен ваш большой безобразный дом, и я с удовольствием вернусь к своему пиву под вывеской лисьего хвоста. Думаю, мне следует так же проявить снисхождение по поводу эпизода со второй лисой, которую я подстрелил, как ни сильно он меня раздосадовал. Поначалу я решил ничего не говорить, чтобы все прояснилось после того, как вы бы меня вздернули. Мысль эта представлялась мне забавной.

Ваш друг-законовед предложил обосновать мою невиновность способами, которые больно задели бы мое самолюбие. Он предложил доказать, что я — не убийца, потому что я, во-первых, плохой стрелок (что ложь), во-вторых, умалишенный (что тоже ложь) и, в-третьих не имел сознательного умысла уничтожить преподобного Дэвида Иста, а это уже величайшая ложь, клевета и грубое искажение моего духа и чувства общественных реформ. Подобной изощренной ложью он бы мог вытащить меня из петли, другой изощренной ложью — вызволить Иста, объявив, скажем, что некоторые упражнения со шведским ножом входят в гимнастику на шведской стенке.

Но даже если бы Иста повесили, то лишь после искусственной, нескончаемой церемонии, призванной доказать, что он виновен; я знал твердо, что он виновен, и потому убил его быстро. Все это очень напомнило мне историю про нашего бедного отца и лису. Если б я напялил розовый сюртук и убил множество часов, бредя за сворой собак, если бы придерживался правил, почти таких же глупых, как судебные, его б ничуть не удивляло, что мое единственное назначение в жизни — убивать лис. Когда ж я уничтожил дикого зверя, который пожирал наших домашних птиц, отец усмотрел здесь только отход от правил.

Вот почему вы, надеюсь, извините меня, если я дальше буду утверждать, что безумен не я, а вы, то есть вы и ваши судьи, и охотничий кодекс, и несуразная «честная игра» — безумны. Я убиваю гадину, когда та хочет ужалить; вы, вероятно, удивитесь, что я считаю себя человеком в высшей степени здравомыслящим. Так или иначе, все хорошо, что хорошо кончается, как сказала лиса, когда ее хвост приставили на место.

Всегда ваш,

Мартин Ирвинг.

Ирвинг с легкой улыбкой перечел последнее предложение и вновь поднял глаза к окну. Однако к этому времени он снова остался один; Суэйн воспользовался случаем выскользнуть в раскрытое окно и теперь снова бродил с Мэри Ирвинг по лунной веранде.