Олег Петрович-Белкин - Настоат

И возопил, обретши былую смелость, Первосвященник: «Узри же, о паства – Господь с нами! Гнев его вот-вот изольется с небес! Вероотступник, убийца Майтреа – час смерти твоей наступает!» И волосы его, наэлектризованные бурей, синим пламенем горели в ночи; и пала толпа на колени, готовясь принять неизбежное; и свершился кощунственный, подлый грех покорности и непротивления. Не трусость, молодой человек, но смирение во грехе – вот самый страшный и смертоносный из всех возможных пороков.

И подошед к гильотине, заточенным лезвием переливавшейся во тьме ночи, Ноэль в последний раз обвел Город взглядом – и читались в нем усталость и сожаление, предчувствие вечности и обещание грядущего возвращения. Глубоко вдохнул Он знойный, обжигающий воздух апреля – вдохнул, закрыл глаза и в то же мгновение – Боже, какая ирония! – пал замертво… Гибель души, остановка сердца, разрыв крестообразных связок – сказали мне позже…

Браво, Вселенная! Такова и есть высшая справедливость – ни Город, ни Патриарх, ни кто-либо иной из простых смертных не имел сакрального права дерзновенно тушить ту искру жизни, что благодатным пламенем горела в душе Сына. Только природа и мироздание могли это сделать. Сие и свершилось!

Первые капли дождя, упавшие с неба, омыли драгоценное тело Майтреа. Кончалась ночь; с ней иссякала прежняя жизнь; завершалась счастливая, благодатная эпоха, полная наивных мечтаний, мифов и очаровательных, сказочных грез. Детство осталось позади – в свои права вступала история; начинался век не Богов, но Человека. На сотрясаемый громом и молниями Город печально опускался туман – и впервые в жизни я видел, как его тусклая, мертвенная пелена не рассеивалась даже под ударами бури, что разразилась над миром в утренние часы рассвета. Бушевать ей суждено было тысячи и тысячи лет – она и сейчас сжимает Город в своих железных объятиях.

Да, молодой человек, все грядущие столетия растворились для нас в сумраке вечности. Время остановилось; его нет, попросту не существует – ибо что́, в сущности, есть время, когда господствует вечность? Река течет; океан бушует и пенится; меняются дома, дороги, прически и мода; вместо древних повозок у нас теперь машины и экипажи; вместо катапульт – гаубицы и скорпионы. Но это лишь внешнее, наносное – на деле все неизменно…

Достаточно лишь оглянуться назад, как все станет до боли понятно: время застыло – и произошло это в тот самый день, когда власть Архитектора оказалась подменена властью Первосвященника. Тот же, подобно склизкой, неуловимой змее, сквозь долгие годы смут и волнений пронес свою первозданную животную сущность – убийственный яд, извлеченный им из холодных, еле бьющихся сердец перепуганных граждан. Но он был умен; умен и коварен – и спустя много столетий отрекся от погрязшей во грехе, запятнавшей себя Церкви; снял рясу Понтифика и провозгласил себя Великим Курфюрстом необъятных, раскинувшихся на полмира земель. Однако верьте: ждать осталось недолго – власть узурпатора непременно падет, рухнув под тяжестью собственных преступлений.

Что ж, молодой человек, такова История одного Города – история, которую я вам столь щедро поведал. А теперь… теперь… Даже не знаю… Видимо, слово за вами!

Маленькая, тесная каморка, затерянная во внутренних покоях Больницы, до краев наполнена печалью. Энлилль молчит; его громкое, тяжелое дыхание гулким эхом отдается от грязных стен комнатушки. В углу притаился паук – зачарованный долгим рассказом, он оставил свою паутину, и жертва его, несчастная божья коровка, придя в себя, сумела выпутаться из смертельной ловушки. Все логично – таков закон бытия: любопытство и страсть к познанию несовместимы с сытой, беззаботной жизнью.

Йакиака за дверью тоже не слышно; его словно бы нет; все стихло – видимо, каждое существо в полусонной Больнице, не в силах противиться оцепенению скорби, внемлет таинственному, завораживающему голосу доктора. Лишь Ламассу неподвластен сим чарам – он одобрительно рычит, изредка лает, и в лае его я слышу: «Хозяин, нам пора! Все, что нужно, теперь вам известно. Ступайте! Позвольте Отцу вознести молитву о Сыне».

Однако напоследок я решаюсь задать один мучительный, самый важный вопрос:

– Энлилль, скажите: а при чем… при чем здесь, собственно, я? Зачем вы все это рассказали?

Мягкая улыбка служит мне долгожданным ответом:

– Когда-нибудь вы поймете, что вся история ваша – беспамятство, преступление, смерть и убийство, вмешательство власти в лице Дункана или Курфюрста – есть не что иное, как древняя, повторенная на новый лад песня, уже не раз звучавшая прежде. Вы – в некотором роде новый Майтреа, а точнее – худшее и менее смышленое его воплощение. Не обижайтесь! Впрочем, не все так безнадежно – и многое в Городе будет зависеть от вашего выбора, от того, куда вы свернете. Моя же задача – не допустить повторения прошлого, вырвать нить судьбы из худосочных, костлявых рук мойры…