Марк Фурман - Мораторий на крови

…У себя дома, прижавшись к Благову, страстно целующему ее, Печерская, обожающая женские любовные романы и сентиментальные сериалы, шептала:

— Теперь я твоя Мата Хари и Сонька Золотая Ручка в одном лице. Трофимушка, подполковник, ты уж доверься мне, не прогадаешь. Кстати, сегодня мне Нина Бойко звонила. Рассказала об обысках у Папуши, о трагическом случае с Пелипенко. Кого-кого, а Ивана Афанасьевича искренне жаль. Ведь стольких убийц на тот свет отправил да себя не уберег.

Узнав об истинных обстоятельствах гибели брата, Зейнаб почувствовала себя глубоко несчастной. Она вставала утром вместе со всеми, без аппетита ела, на занятиях машинально выполняла все команды, вечером столь же быстро засыпала, пока ночью ее не будил командир. Желание быть вместе с мужчиной у нее пропало, теперь она отдавалась без прежней страсти, которая запомнилась, стала сладостной для командира, как в ту памятную ночь. Из нее, как из лопнувшего детского шарика, словно выпустили воздух, и девушка впала в глубокую депрессию.

Лишь с Лейлой она делилась своими мыслями. Подруга, чувствуя ее настроение, старалась быть рядом, как-то пыталась отвлечь Зейнаб.

— Вот уж не думала, что ты впадешь в ту болезнь, что в народе называют депрессией. Знаю, на себе испытала ее, когда тот прыщавый, что учит нас стрелять, еще зимой превратил меня из девочки в женщину. Целый месяц не могла прийти в себя, готова была его убить. Но смирилась, глядя на других. Да, не надо было ничего говорить тебе…

Она легла рядом с отвернувшейся к стене Зейнаб, прижалась к ней.

— Ну же, моя ласточка, облегчи душу, поговори со мной. Хочешь, я расскажу тебе сказку, как мама, или как мы с девчонками воровали орехи и персики из сада старой Софико, что жила на краю Лачкау.

— Не до сказок мне, подружка, хотя я тоже лазила в тот сад… Все думаю, как нелепо все произошло. Ведь я была в этом проклятом Тригорске, когда за большие деньги передала через нужного человека и русскую врачиху наркотики для Арифа. Получается, не будь этого взрыва своими же, может, кем-то и из нашего отряда, по указу русских он бы мог остаться в живых. Почему, почему они его взорвали?

Как ни старалась Зейнаб, командир тоже почувствовал перемену в ее настроении. Теперь он приходил к ней каждую ночь, постоянно говорил о любви, надеялся, что она станет его женой. Как женщина, Зейнаб чувствовала искренность в его словах. Порой он до трех раз за ночь овладевал ею, хотя она отдавалась ему без прежней страсти и желания.

Влюбленный в Зейнаб Гурам шептал ей:

— Я знаю, что ты горюешь об Арифе. Но постараюсь заменить тебе брата. Как наступит осень и желтые листья лягут на землю, мы с тобой уедем отсюда. Улетим далеко-далеко в заморскую страну, где живут мои друзья. И хорошо живут. Там уже и дом нас ждет, настоящий дворец для тебя, моя царица, с видом на просторы самого большого на земле океана.

После расстрела Милославского, когда в газетах Тригорска, по телевидению появились сообщения об исполнении приговора, жертвах маньяка и деталях расследования, Анатолий Фальковский вошел в здание областной библиотеки. Журналиста городской «Вечерки» здесь хорошо знали. Особенно часто он посещал отдел периодики, когда при подготовке аналитических материалов необходимо было просмотреть центральные газеты. На этот раз, миновав знакомый отдел, Фальковский остановился у каталога читального зала.

Накануне вечером Анатолий Соломонович погрузился в интернет, где отыскал обширную информацию по вопросу смертной казни в России и за рубежом. Отдав библиографу контрольный листок со списком книг и, ожидая, пока ему подберут литературу, Фальковский, нарушая правила, курил в туалете, выдыхая сизый терпковатый дымок в распахнутое окно.

Дневная жара не спадала, но небо закрыла темная грозовая туча. Прямо перед ним, за зеленью городского парка, высились стены древнего собора. Он заметил, как по лестнице между колоннами на колокольню поднимается человек в темной рясе, вероятно, звонарь. Непроизвольно взгляд журналиста скользнул вниз, где во дворе соседнего дома ребятишки — белоголовая девочка и смуглый от загара мальчик — азартно копались в куче песка.

«А ведь эта нелюдь и за детьми охотилась, — подумал Фальковский. — Он же вел восьмилетнюю девчушку от качелей на детской площадке к киоску с мороженым, когда бабушка, словно чуя беду, хватилась внучки. Заметила, как сворачивали за угол, успела догнать, вырвать ручку из ладони незнакомца. И, пока ругала Леночку за самовольный уход, звонила в милицию, Милославский успел скрыться…»