Андрей Гуляшки - Современный болгарский детектив

Осьминог закипел на плите, густая, клейкая пена залила раскалившуюся конфорку, и в квартире запахло океаном. Мария засуетилась; мне нравилось наблюдать за ее ловкими, уверенными движениями, за все еще стройной фигурой, я ее любил, и она знала это.

— Когда я выйду на пенсию, у меня будет много времени, — заметил я небрежно, — мне хочется кое-что переиначить, может, мы сменим мебель в квартире.

Впервые за весь вечер я увидел, как Мария улыбается. Она пододвинула стул и села рядом со мной. Ее рука нежно скользнула ко мне под пиджак и замерла на груди — так в молодости начинались наши супружеские ласки.

— Ты, Илия, похудел, — тихо сказала она.

Странно, но когда я поймал себя на том, что разговорился, то уже не только не мог, но и не хотел остановиться. Заходящее солнце озарило мой кабинет призрачным светом, в густых сумерках предметы казались таинственными и причудливо застывшими.

Искренов сидел нога на ногу, глубоко погрузившись в кресло, и курил. Недавняя насмешливая улыбка исчезла с его лица, словно стертая чьей-то невидимой рукой. Он слушал меня не прерывая, вдоль рта у него обозначились усталые складки, на лбу пролегли морщинки, во всей позе чувствовалось искреннее сострадание. Сейчас мы не были следователем и обвиняемым, нас не связывали свершенное преступление, всемогущественный закон и торжество правды, приведшей к наказанию, — мы были просто отцами, разуверившимися в жизни и не сумевшими сделать своих детей счастливыми.

Я слышал свои слова, будто их произносил кто-то посторонний. Я сухо и монотонно рассказывал о Симеоне и Вере, о медленной гибели нашего дома, о том, как мы приучились разговаривать тихо и по-особому многозначительно, словно в доме был покойник. Я показал ему фотографию внучки, припомнил фразу Элли, что если существует перерождение, то я могу стать ее внуком, а она будет сидеть дома и присматривать за мной. Мне нужно было выговориться, иначе я бы рухнул. Потому что, каким бы бесчувственным и грубым ни был я в представлении окружающих, скрытность моего характера порой походила на б е з н р а в с т в е н н о с т ь! Я не мог таить свою боль, внутреннюю убежденность в том, что я потерпел крах в жизни и что, оставаясь верным служителем добра, сражен, сломлен всеобъемлющим злом. Я не имел права откровенничать с Марией, ибо ее следовало оберегать; я не видел смысла исповедоваться перед Божидаром, ибо любая моя неудача усугубляла его жгучее чувство вины; было бы подло открываться и перед Верой — когда она попросила: «Верни его!», я взамен предложил ей свою старческую немощь.

Искренов оставался бесстрастным, сигарета слегка подрагивала в его пальцах, он казался скорбным, незрячим и размякшим, и при сумеречном свете его лицо напоминало выцветшую фотографию. Когда я наконец остановился, между нами воцарилось долгое, многозначительное молчание.

— Спасибо, гражданин Евтимов! — тихо произнес Искренов.

— Забудьте все, что я вам наговорил, — сухо ответил я, — в принципе я поступил не совсем этично. Уверяю вас, моя слабость сделает меня более безжалостным и неумолимым.

— Но я ничего не слышал...

Мне снился цветной странный сон. Я все время ощущал, что покрываюсь потом, и это вызывало во мне чувство гадливости. Я почему-то видел себя ребенком, одетым в полинявшие хлопчатобумажные штанишки, которые мама ежедневно стирала; я сознавал свою наготу и босоту, мне страстно хотелось куда-то убежать, вырваться из ситуации или сна, но не хватало сил пошевелиться — просто я был задавлен чужим презрением, чьим-то желанием сделать меня совсем маленьким, завернутым в пеленки...

Искренов был одет в халат и курил короткую сигару, его волосы блестели, словно напомаженные бриллиантином; рядом с ним возлежала в японском кимоно секретарша Цветана Манолова; они держались за руки и улыбались друг другу. На столике, прозрачно-белом, с витыми ножками, стояли строем банки, набитые долларами. «Это и есть Вена», — сказал Искренов. Я гадал, как мы оказались в этой огромной комнате с плотными зеленоватыми шторами, цветным телевизором и видеокассетофоном. «Да, мой мальчик, Вена — красивый город!» — согласилась Цветана Манолова.

Она отодвинулась от Искренова, открыла стоявшую рядом банку, наложила в тарелку несколько пачек зеленоватых купюр, взяла нож с вилкой и принялась нарезать их, как салат, мелкими кусочками. «Ты проголодался, — надменно ухмыльнулся Искренов, — ешь-ешь, мой мальчик, вот увидишь, как это вкусно!»