Эдуард Хруцкий: Зло

Ельцов надел кроссовки, но в сумку, где лежал обрез, положил туфли. После дела он отбежит, сколько надо, сменит обувь, а обрез и кроссовки утопит в пруду. Ищите.

На улице он остановил левака.

— До Архангельского.

— Далековато, командир.

— Полтинник.

— Состоялось.

А Махаон не мог заснуть, ходил, курил. Конечно, если по закону, то Юрка имеет право сам получить с этого Умного. За Витьку Матроса отвечать не придется. Пьяный качнулся, перила не выдержали. Да и ментовка не будет рыть землю носом из-за вредного блатняка. А вот Шорин… За него вполне можно схватить пятнашку или под пулю пойти.

Закон воровской. Да в гробу он его видел, если кент, который из-за него сгорел, может окунуться за всю масть.

Телефон звонил долго, пока Ирина не проснулась.

— Да, Юра. Где ты? — пробормотала она.

— Это не Юра, — ответил незнакомый голос, — он уехал в Архангельское, там у ресторана на аллее он должен убить Шорина. Поезжайте туда.

— Что?!.

Но трубка уже запела короткими гудками.

Даже не накинув халат, размазывая слезы, она выскочила на площадку и начала звонить в квартиру Сереже Рудину.

Звонок заливался за дверью, наконец она услышала заспанный голос:

— Кто?

— Сережа, — закричала Ира, — помоги!

Светящиеся стрелки часов показывали шесть сорок пять.

Значит через пятнадцать — двадцать минут Шорин будет здесь. Ельцов вынул из сумки обрез, переломил, проверил патроны. Они сидели плотно. Два заряда картечи в упор разнесут эту суку на куски.

Хотелось курить. Надо было терпеть. Терпеть и ждать. А светящиеся стрелки ползли по циферблату. Скоро. Совсем скоро. Он услышал шаги и увидел огонек сигареты. По аллее шел человек. Пусть идет. Еще время есть.

А человек подошел совсем близко.

— Юра, это я, Сергей Рудин. Ты зря ждешь, мы его сегодня ночью закрыли. — Он подошел вплотную. — Отдай ствол, Юра.

Ельцов протянул ему обрез.

— Поехали, у меня машина.

Шли молча. И только повернув ключ зажигания, Рудин сказал:

— Я тебя понимаю, я, наверное, поступил бы так же.

Они подъехали к пруду. Сергей вышел и выкинул обрез.

— Вот и все, Юра. — Он включил радио.

Торжественно-печальная музыка заполнила салон.

— Понимаешь? — спросил Рудин.

— Нет.

— Музыку слышишь?

— Ну и что?

— Брежнев умер.

— Ну и что?

— Теперь все будет по-другому.

— Ты в это веришь, Сережа?

— Я надеюсь.

— Выключи радио, не то настроение.

Подъезжая к Белорусскому, Рудин спросил:

— Ты к Ирине?

— Высади меня здесь.

Во дворе, под фонарем, Старухин читал газету. Собака его, подняв ногу, мочилась на памятник Ленину.

— Ну ты даешь, Елец. Выручили тебя кореша. Ишь ты, жертвой выставили. Значит, опять в гору пойдешь. — Старухин затряс газетой.

— Пошел ты, — устало ответил Ельцов.

Он вошел в квартиру, набрал номер Махаона.

— Это я.

— Ну что? — услышал он встревоженный голос друга.

— Его ночью закрыли.

— Слава богу! — ахнул Махаон.

— Я тебе позвоню.

Ельцов положил трубку, пошел на кухню, открыл шкафчик, достал бутылку коньяка. Налил стакан и выпил. Налил второй. И почувствовал, что достал его коричневый напиток. Держась за стену, вошел в комнату и упал на кровать. Он не просто уснул, а провалился во что-то темное и вязкое.

Проснулся Ельцов, когда за окнами повисла темнота. Встал, включил настольную лампу. Подошел к телевизору, надавил кнопку. На экране появилось знакомое лицо какого-то партлидера.

«Ушел из жизни верный ленинец…»

Юра вырубил телевизор. Не собирался он скорбеть по поводу смерти Брежнева. Снял кроссовки, брюки, умылся. Натянул тренировочный костюм и вернулся в комнату. Поднял крышку радиолы. На диске лежала пластинка. Видимо, ее слушал дядька в последний день своей жизни. Юрий включил радиолу.

запела Зоя Рождественская.

Старая нежная мелодия заполнила комнату. О добре и счастье рассказывала певица.

Ельцов сидел, курил и слушал. В соседней комнате нескончаемо звонил телефон. Но он не брал трубку, ему не хотелось ни с кем разговаривать.

Москва, 1995-2002 годы