Александра Маринина - Имя потерпевшего - никто

Макушкин бросил на нее быстрый острый взгляд. В нем снова проснулся профессионал.

- А что, сейчас что-то выплыло? След появился?

- Не знаю. Пытаюсь понять. Может быть, мне все это мерещится.

- Деталями не поделитесь?

- Извините, - смутилась Настя.

- Ничего, ничего, - усмехнулся Макушкин. - Я понимаю. Не положено.

Он уселся на диванчик, развязал тесемки и стал быстро проглядывать старые записи.

- Боюсь, я вас разочарую, - наконец сказал он. - Мне, видите ли, тогда был интересен не столько механизм хищений и махинаций, сколько всякие психологические выверты. Я больше свои впечатления от встреч с подследственными и со свидетелями записывал. Могу вам сказать, что сам Бахметьев был личностью совершенно неинтересной. Умен, оборотист, энергичен, но таких тысячи. Изюминки в нем не было. Ну, нагл, конечно, безмерно. А вот кто действительно был интересен, так это его мать. Это, я вам скажу, персона! О ней можно книгу написать. Удивительная женщина.

- А вам не показалось, что она знает о делах сына намного больше, чем вы? - с надеждой спросила Настя. - Я поясню подробнее, а то действительно получается, что мы с вами в кошки-мышки играем. Меня интересует, не был ли Бахметьев держателем чьих-то чужих ценностей, может быть, хранителем или распорядителем, и не получилось ли так, что после его расстрела к этим деньгам получила доступ его вдова. И ни с кем не поделилась.

- Ах вот оно что, - протянул Макушкин. - На вдову, значит, наехали?

- Ну... - Настя замялась. - Да. Версий много, но одна из них связана как раз с присвоением тех денег, вот я и пытаюсь узнать, чьи это были деньги и кто может на них претендовать. Конечно, я понимаю, что речь может идти только об эквивалентных ценностях, а не о самих купюрах, им сегодня только в коллекции место.

- Если эти ценности вообще были, - добавил Макушкин. - Но у меня, честно признаться, большие сомнения на этот счет. То, что конфисковали у Бахметьева не все, - это сто процентов. "Всего" никогда не бывает. Понятно, что львиную долю он где-то схоронил. Но я не думаю, что у этой доли были другие хозяева, кроме самого Бахметьева.

- Почему?

- Это трудно объяснить. Просто впечатление такое у меня сложилось. Видите ли, Бахметьев был человеком крайне неприятным. Крайне. Знаете, бывают такие люди, на которых и смотреть противно, и разговаривать с ними противно, а уж дело иметь и вовсе не хочется. Тем более денежное дело. Я бы такому, как Бахметьев, рубля не доверил. И не потому, что он вор и аферист, а потому, что он неприятный. Омерзительный какойто. Есть же обаяшки, вроде Остапа Бендера, а есть и такие вот отталкивающие типы. Жирный, самодовольный, рожа лоснится, губы толстые. У него на лице было написано намерение обмануть каждого, кто попадается на пути. Думаю, его сообщники признавали в нем организаторского и финансового гения, но понимали, что он их обманывает в части дележки прибыли. Вот смотрите, у меня тут записано: "14 августа 1973 года. Сегодня допрашивал Зинченко. Любопытный феномен: он несколько лет занимался хищениями под руководством Бахметьева, а ненавидит его люто. Не доверяет ему. Более того, как мне показалось, на дух своего шефа не переносит. Считает, что тот ему систематически недодавал при распределении прибылей".

- Понятно. Похоже, вы правы, Федор Николаевич, такому вряд ли доверят общую кассу. Может, еще что-нибудь вспомните?

Макушкин полистал записи и отрицательно покачал головой.

- Пожалуй, ничего существенного я вам не расскажу. Но мой вам совет: попробуйте найти мать Бахметьева. Она, наверное, уже совсем старая, может быть, ее и в живых-то нет. Но вы попробуйте. Меня тогда еще грызло чувство, что она что-то знает. Вполне естественно, что она ничего мне не сказала, ведь решалась судьба ее сына, но теперь, когда судьба эта давно решена и прошло столько лет, может вам рассказать.

- А откуда у вас появилось чувство, что Бахметьева что-то знает?

- Да понимаете, она вела себя как-то... Нетипично, что ли. Например, ни разу не заплакала у меня на допросах, а ведь матери всегда плачут, вы это не хуже меня знаете. Не пыталась оправдать сына. О снисхождении не просила. Просто отвечала на вопросы, и все. Она мне была чем-то симпатична, но я, как ни бился, расположить ее к себе так и не сумел. Между нами все время стена стояла. С одной стороны, это нормально, какое же может быть расположение у матери к следователю, который собирается посадить единственного сына. Но с другой стороны... Знаете, матери всегда в таких случаях начинают рассказывать, каким их сын был чудесным ребенком и все такое. Эта - ни слова. Потом-то я понял, в чем дело. Она, оказывается, была репрессирована, когда сын был еще грудным, так что она его и не воспитывала, и каким он был ребенком, конечно, не знала. Сейчас, сейчас, я тут одну запись ищу... Очень показательный был разговор... Где же она? Я точно помню, что записал в тот же день, настолько меня это поразило. А, вот, нашел!