Худенькая грузинка, торговавшая на рынке цветами, незаметно стала своим человеком на даче Станишевского: он ей немного платил, она убирала и стряпала - в Сухуми работала поваром в военном санатории, лобио, сациви и чахохбили в профессиональном исполнении - это ж надо. Он был доволен. И ещё она отлично умела слушать. Глаза-сливы то и дело увлажнялись то ли из сочувствия к рассказчику, то ли себя с сыном становилось жалко... И то сказать - беженцы, прошлое невозвратно, будущее ничего доброго не сулит. Неприкаянному сердцу легче постичь чужую боль. Юрий Анатольевич находил свою новую знакомую красивой и старался утешать, поддерживая в ней надежду, что беспорядки в Абхазии должны же кончиться и пропавший без вести муж Паата подаст о себе весть. Нанули внимала с подобающим почтением - ученый человек, образованный, ему ли не знать? Такое отношение согревало Юрия Анатольевича, самостоятельно мыслящие женщины с годами нравились ему все меньше - а ведь во время оно именно тем покорила Тамара: по всякому поводу собственное мнение, и готова отстаивать его до победного конца. Многое он в свое время у неё перенял: навязала, убедила. А что именно перенял - уже забыл, естественно. Считалось своим, кровным и выстраданным.
А теперь вот - мудрость на него снизошла, при его-то седых висках кто посмеет не прислушаться к нему? Мирочка, рот разинув, слушала все, что ему угодно было ей сообщить. И эта Нанули тоже. Так они и коротали последние летние вечера. Женщина вздыхала:
- Гоги в школу пойдет - опять обижать будут, отец бы заступился, а тут кто заступится? Не любят кавказцев, а мы чем виноваты, кого убили-ограбили? Мы бы лучше у себя жили, что нам тут?
Постоянный этот припев нисколько не раздражал хозяина дачи, не мешал ему горевать о своем. На фоне чужих жалоб извечный вопрос "за что мне такое?" терял остроту и сам собой напрашивался ответ: а ни за что, просто так... Для страдания, как известно, приходит в этот мир человек...
Женщина допивала чай. Вставала, ополаскивала чашки, будила прикорнувшего в кресле сына. Они уходили. Юрий Анатольевич ложился спать... А теперь вот - конец этим умиротворяющим вечерам, на которые он так рассчитывал, планируя дальнейшую дачную жизнь...
- Оттуда ходить далеко, - грустно повторила женщина, - Вы уж кого другого себе найдите готовить...
Юрий Анатольевич на это согласиться не пожелал:
- Да нет уж, я к вам, знаете ли, привык. Бросьте вы это общежитие, оставайтесь у меня. Ту комнату займете, а в этой я сам. И вам удобно, и мне: дом под присмотром, кошка. Я рано буду на работу уезжать, иногда и в Москве заночую...
Он заметил, как мальчишка дернул мать за рукав, явно обрадованный. Она же поломалась:
- Я с комендантшей договорилась... Здесь бы лучше, конечно, Мы бы вам платили.
- Представляю, какие деньги с вас комендантша запросила - с видом знатока сказал Юрий Анатольевич. На самом деле он этого не представлял. Мне платить не надо, бартер: живите здесь и помогайте по дому.
Женщина, наконец, бросилась благодарить, Юрий Анатольевич куда-то поглубже, в подсознание загнал мысль, что именно такого предложения от него ждали. Поймал - и сделал вид, будто не заметил - взгляд, которым женщина обменялась с сыном: две пары великолепных черных глаз так и выстрелили навстречу друг другу, а уж потом мать и сын заговорили наперебой, перечисляя свои будущие обязанности:
- Все листья сожгу, ни одного не будет! - пылко заключил Гоги. - Сад чистый будет!
А Юрий Анатольевич вспомнил почему-то, снова испытав мистическую дрожь, о черной, неприступной двери в своем московском доме. Следователь Пальников, узнай он об этом его чувстве, назвал бы его судорогой больной совести и позлорадствовал бы. Но Юрий Анатольевич вслед за видением железной двери представил долгие вечера в обществе черноглазой смиренницы, подумал - не в первый уже раз, ч то она скорее всего уже вдова, и двум одиноким людям легче скоротать подступающую холодную зиму.
Это некоторым образом справедливо: как он мучился и как страдал, как терзали его два зверя разом: память и совесть! Разве этого недостаточно? лукавил он про себя, - Неужели ещё и людского суда он заслуживает?
Пальников-старший после долгих раздумий и совещаний со старым приятелем Коньковым принял окончательное решение: ничего сыну не рассказывать. Раз Гизела не хотела, чтобы Паульхен знал о её прошлом, значит, так тому и быть. Не должен он знать, что у горячо любившей его Гизелы существовала дочь, которая и была настоящей его матерью, что обе они были преступницами и одну спасла от тюрьмы душевная болезнь, а другую поспешное бегство за границу. У мальчика в спальне - большая фотография Гизелы, на которую он только что не молится. Ангельское личико, кроткий взгляд - ещё один портрет неизвестной в этом доме, ведь и эта женщина вовсе не та, за кого она сама себя выдавала. Не родная мать Павлика. Фотографий той, что на самом деле его родила - Маргариты - и вовсе не сохранилось. Сын ничего не знает о её существовании - и да будет так. На том и согласились приятели. Остальные же посвященные в тайну - отец Гизелы, старая её нянька-кореянка, братья Рудольф и Вильгельм - как говорится, иных уж нет, а те далече...
Читать дальше